Александр Пругавин: Голодающее крестьянство

В одной из горниц устраивается на ночлег г-жа А—ва, а в другой—я с доктором.

— Дай-ка нам, братец, сена, мы здесь расположимся на полу,—оговорю я хозяину.

Хозяин замялся.

— Признаться, сена-то, барин, мы уже давно не видали... Сани знаете, какое ноне сено.

— Может-быть, солома есть?

— Солома-то есть,—как-то неуверенно говорит извозчик.

— Тогда принеси, пожалуйста, соломы.

Извозчик скрывается и затем минут через

десять приносит крохотную охапку темной, короткой соломы и бережно кладет ее на пол.

Мы невольно переглянулись: это было первое наглядное напоминаніе о неурожае и безкормице.

Несмотря однако на все эти приготовленія, спать нам все-таки почти совсем не пришлось, так как в комнате оказались целыя полчища „легкой кавалеріи", которая, почуяв добычу, повела на нас ожесточенную атаку.

Рано поутру, поднявшись с тощаго соломеннаго ложа, я попросил хозяина заложить лошадь, и так как для деловых визитов время было еще слишком раннее, то поехал взглянуть на город и сосновую рощу, благодаря которой Ставрополь издавна играет роль курорта.

Маленькій, захолустный городок, с немощеными улицами, покрытыми сыпучим песком, и большой пустынной площадью, сам по себе не представляет ничего интереснаго. Но если чем может похвалиться Ставрополь, так это, без сомненія, красивым и здоровым местоположеніем; с одной стороны Волга и чудный вид на Жигули, с другой—прекрасный сосновый бор, подходящій к самому городу.

Благодаря такому прекрасному положенію города, и особенно сосновому бору, в Ставрополь каждое лето съезжается с разных концов Россіи немало дачников, преимущественно из числа людей с слабыми или больными легкими. Наскоро сколоченныя, маленькія, дешевыя дачи, напоминающія собою лесныя сторожки, раскиданы по всей роще. Очевидно, курорт приспособлен главным образом для людей с небольшими, ограниченными средствами.

В это время года,—на дворе стояло 18-е апреля,— роща выглядела очень запущенной и вообще имела вид довольно неприглядный: сырая, только-что освободившаяся от снега земля серела, покрытая слоем сухих прошлогодних игл, около дач лежал мусор, неприбранный с осени. Тем не менее чувствовалось уже, что достаточно нескольких теплых солнечных деньков, чтобы повсюду вспыхнула свежая, яркая зелень и чтобы картина быстро изменилась.

Из рощи я поехал к А. А. Дробыш-Дробышевскому, который имеет здесь дачу и сад. Г. Дробышевскій более десяти лет работает в поволжских газетах, а также и в некоторых столичных изданіях, под псевдонимом, пользующимся известностью в литературных кружках. В то время он заведывал редакціей „Самарской Газеты", прилагая с своей стороны все усилія для того, чтобы вести ее возможно более прилично и порядочно. Живя постоянно в Самаре, он каждый праздник пріезжал сюда, в Ставрополь, чтобы поработать в саду, который он любит не менее газеты.

Разговевшись по русскому обычаю ветчиной, „пасхой" и куличем, мы перешли на чай, не переставая все время вести оживленную беседу на злобу дня.

— Неурожай нынешняго года,—говорил г, Дробышевскій,—поразил не только наш уезд, но и город Ставрополь. Здешніе мещане, как и крестьяне Ставропольскаго уезда, живут почти исключительно одной землей. Мещане разводят в больших размерах лун, сбыт котораго здесь всегда обезпечивается Волгой. Это — их главный, почти единственный источник существованія. В нынешнем году был полнейшій неурожай как хлебов, так и овощей. Не родился и лук. Благодаря этому наши мещане с осени же начали терпеть страшную нужду, которая постепенно росла. Положеніе их тем более печально, что к ним на помощь не приходит ни земство, ни казна. Теперь, с открытіем навигаціи, известная часть мещан найдет, конечно, работу на Волге, но в теченіе всей зимы у них не было никаких заработков. Понятно, что им приходилось страшно бедствовать; нищенство развелось в городе до последней степени...

— Как жаль, что о подобных фактах слишком мало писалось в местных изданіях,—заметил я.

— В этом, конечно, менее всего виноваты сами местныя изданія,—возразил г. Дробышевскій.—Мы не только не могли печатать то, что нам присылалось лицами, живущими в уездах Самарской губерніи и лично наблюдавшими положеніе населенія,—мы лишены были возможности даже перепечатывать из столичных изданій то, что касалось Самарской губерніи. Долгое время слова „голод", „голодающіе", а потом слово „цынга" подвергались систематическому вычеркиванію и ни под каким видом не допускались на страницах „Самарской Газеты“. Дело дошло до того, что когда для борьбы с цынгою и для ухаживанія за цынготными больными понадобились фельшерицы и хожалки, то даже местный врачебный инспектор, делая вызов этих лиц чрез объявленія в местных изданіях, не мог напечатать, что эти лица нужны именно для борьбы с цынгой, а должен был глухо и неопределенно сказать, что, мол, „в виду появившейся эпидеміи“ и т. д. Понятно, что такая таинственность отнюдь не способствовала успокоенію жителей, а скорее, совершенно наоборот, вызвала среди них немалую тревогу. Никто не подумал, что дело идет о цынге, так как сильное развитіе этой болезни давным-давно уже всем было хорошо известно, и потому обыватели не могли допустить мысли, чтобы можно было скрывать цынгу, а порешили, что дело идет о появленіи новой, какой-нибудь другой, гораздо более грозной и страшной эпидеміи. И вот начались догадки: „что же это за эпидемія, которую не решаются даже назвать по имени; уж не чума ли, о которой еще недавно так много говорилось и писалось?..“ Таким образом администрація, стесняя печать, лишая ее возможности говорить о голоде и эпидеміях, способствовала лишь усиленію в обществе и в народе тревоги, доходившей по временам даже до паники. Здесь кстати будет заметить, что цензором „Самарской Газеты“ в то время был не кто иной, как местный вице-губернатор г. Кондоиди, об отношеніи котораго к голоду мне придется далее говорить более подробно.