Виталий Бондаренко - Свадьба пропащих - Кокотка

— Ну хорошо, я поговорю с Николаем Кузьмичом. Может, и приедет. А про больницу ты права, тетенька. Туда у нас таких разве что умирать отвозят… — вздохнул Леонтий.

Николай Кузьмич приехал к вечеру. Он оказался длинным тощим господином с куцей, седоватой уже бородкой. Глаша заметила, как, несмотря на сдержанность, он смущен. «Вот мужчины! — подумалось ей. — Одни из оргий не вылезают, а другие знать не знают никого, кроме своей жены. Этот жизнь прожил, но в таком месте, кажется, впервой и тушуется…»

Николай Кузьмич недолго осматривал Ванечку, выписал три рецепта и уже с порога оборотился:

— Трудный случай… Полагаю, нужно быть ко всему готовым, медам. — Он задумался, теребя свою козлиную бороду. — Трудный, но э-э… интересный… Вот что, медам, я бы взял вашего мальчика!

— Как взял? — растопырила руки Бабетта. — Куда это?

Николай Кузьмич покраснел, и седая бородка его показалась теперь совершенно белой.

— Я… я бы к себе его взял, домой.

— Как же это домой? А я как же?! Да он кажну минуточку пить просит! Что ж, вы будете возле него сидеть? — Бабетта то всплескивала руками, то опускала их.

— Ну, мадам… — Николай Кузьмич развел руки, комично повторив движенье Бабетты. — У меня есть кому присмотреть…

Бабетта упрямо охнула:

— Да коли судьба помереть ему, пускай уж у матери на руках, не у чужих людей!..

Николай Кузьмич строго посмотрел на нее и стал еще больше похож на упрямого, недоброго козла:

— Если бы суждено было ТОЛЬКО это, я бы вам не предложил… Но повторяю: есть шанс!

Бабетта растерянно обвела взглядом комнату и уперлась в лицо Глаши. Та скорчила злую гримасу и решительно закивала.

— Что ж, я и не увижу его теперь? — забормотала Бабетта. Руки ее стиснули ворот капотика.

— Я поговорю с вашей хозяйкой… Думаю, вы сможете навещать ребенка.

Как ни странно, дело сладилось очень даже легко. Правда, Векслерша хоть и рада была сбыть докуку с рук (ведь ребенок «весьма отвлекайт фройляйн Бабеттт от виполнений ее прямой функцьен»), но отпускать ее к сыну сперва отказалась категорически. Однако Бабетта тут стала вопить в голос, причем выла она так настойчиво-неутешно, что в «зале» услышал ее сам жандармский ротмистр Мясников и попенял Марьяне на свое испорченное бабьим воем настроение, сперва столь приятно игривое. Посему (а также под дружным напором Николая Кузьмича и Леонтия) «мадама» все-таки разрешила Бабетте и Глаше навещать Ванечку и даже почти ежедневно, «но штоби вешером мамзели били на месте и мамзель Бабеттт, натюрлих, в зале и КАРАШО работаль!».

…А весна, такая в апреле жаркая, в мае вдруг приуныла и закручинилась. Резкий ветер гнал по небу длинные серые тучи. То и дело срывался косой и холодный дождь. Под вечер промытое небо сияло зеленоватым холодным светом, предвещая ночные заморозки.

— Черемуха зацветает, — дернув носом, прокомментировала Бабетта.

— Да уж и дуб, наверное, распускается, — возразила Глаша, кутаясь в длинное пальто «помпадур» с широкими оливково-зелеными полосами и удивительно до чего тонким кружевом по подолу и у горла на вороте. Перышко на шляпке у Глаши было горчичного цвета.

— Ох, ты такая, Глашка, красивая! Прям енеральша молоденькая… — завистливо протянула Бабетта. Бурая ее пелерина казалась пятном грязи рядом с этакой красотой, да и сама Бабетта выглядела при Глаше навроде прислуги или приживалочки. Впрочем, для приживалки Бабетта была еще и сама молода…

Проходившие мимо господа обращали внимание только на Глашу, а иные приподнимали цилиндры, шляпы и новомодные котелки.

— Чего это они? — беспокойно спросила Бабетта.

— В знак восхищения, аншантэ — аншармэ, — самодовольно пояснила Глаша.

Бабетта прошла несколько шагов молча.

— Глафир, — она тяжело вздохнула, — а тебе Леонтий-то понравился? Я погляжу, вы прям когти друг об дружку точили. Не ровен час и поженитесь.

— Да что ты! Я терпеть его не могу! — возмутилась Глаша.

— Ох, уж прямо! Что ж я — дура совсем набитая?.. Так оно всегда и бывает: ругмя ругаются, а после не разлей вода. Но это лучше, чем наоборот-то…

— Ревнуешь? — Глаша прищурилась.

— Да какой мне резон к барину ревновать? Не моего он полету, чай! Не моего полету, не моего разливу — для вас, мамзель, деланный…

Какой-то юный поручик, румяный, точно заря, почти истово отдал Глафире честь. Она туже стянула шнурки кружевного воротника.

— Знаешь, я мужчин вовсе не понимаю… — сказала Глаша задумчиво. — Вот была у меня любовь. Может, она детская, а может, и настоящая, — как угадаешь-то?.. И вот я думаю: случись у нас все по-хорошему, не было бы ни Полозова, ни Векслер. А с другой стороны — в нищете жить…