Вера Чубакова: Какого цвета ветер?

Провожая Ромку в армию, Лиля заливалась горючими слезами. Ромка уже в строю, остриженный под машинку, большеухий, совсем на себя не похожий, а Лиля рвется к нему, плачет навзрыд. Я с трудом удерживала ее, хотя и во мне все кричало от боли. Я любила Ромку беззаветно, ни на что не рассчитывая, ни на что не надеясь.

Мое положение было сходно с положением человека, которому надо срочно уехать, а билетов в кассе уже нет. Но человек не уходит, надеется на бронь.

А за неделю до Ромкиного возвращения из армии Лиля неожиданно вышла замуж. Скоропалительное знакомство с ее будущим мужем произошло на моих глазах. В тот вечер мы с Лилей поздно возвращались из театра. Шел дождь, автобус задерживался, мы замерзли, промокли, а тут вдруг подкатывает великолепная машина малинового цвета, открывается дверца, и нас зовут:

«Девочки, могу подвезти!»

Я отказалась без колебания. Не успела оглянуться, как Лиля моя уже в машине, высунулась в открытое окошко, вцепилась в мой рукав, тянет к себе, шепчет: «Не будь дурой, здесь так тепло!»

Я осталась, уверенная, что подруга не решится поехать, но она не вышла из машины.

С этого у них и началось...

Олег Семенович работает главным технологом на соседнем заводе. Он старше Лили на восемнадцать лет. Женатым не был. Отшучивается: «Я ждал, пока Лилия подрастет».

Мне свое вероломство подруга объяснила так: «Ромка еще мальчишка. Никакой почвы под ногами... Какое уж тут семейное счастье, если придется считать каждую копейку? Я люблю Олега Семеновича. А Ромка — это несерьезно, детское увлечение...»

Я с трудом оттягиваю узкий рукав шерстяной кофточки и смотрю на часы — опаздываю на двадцать минут! Ускоряю шаги. Я как марафонец на длинной дистанции: время хоть и вышло, но к финишу все равно прийти надо.

Я не люблю и не хочу опаздывать, но так уж получается, опаздываю довольно часто. А ведь бегу, волнуюсь, наскакиваю на прохожих, толкаю их нечаянно, а потом глупо и безнадежно извиняюсь.

Жарко...

На ходу расстегиваю пальто (ветер тут же забирается под мышки), стаскиваю шарф, стараюсь засунуть его в карман, он раздулся до предела, и все равно шарф не поместился, один конец его свисает до колена. Пусть!

Вспоминаю слова Ольгуни -- ткачихи номер один, как ее называют на нашей фабрике: «Саша Нилова, почему у тебя всегда такой вид, будто за тобой гнались?»

Если б я знала!

Не люблю я эту Ольгуню! Назойлива, прилипчива, все выпытывает, выспрашивает, будто ей поручили заполнить на тебя подробную анкету. К тому же она еще и подтрунивает:

«Саша Нилова, когда ты перестанешь сутулиться? Обрати внимание на высоких девушек, какая у них стройная походка, как они спину держат. У тебя же хороший рост!»

Хороший... В школе меня каланчой называли. А Лилю— голубой принцессой. Она одевалась только в голубое.

«Саша Нилова, почему ты за собой не следишь? Хоть бы раз в парикмахерскую сходила, голова у тебя... будто теленок облизал. Хочется тебе дурнушкой казаться... Ты же интересная девушка!»

Интересная... Всего с избытком: губы толстые, брови густые и лохматые, как гусеницы... Глаза как плошки. Папа называл меня лупоглазой. А нос как у мамы. Она сама над собой посмеивалась: «Нос мешает мне чай пить, раньше меня в стакан заглядывает».

Мне рассказывали, что поначалу многие женщицы на фабрике недолюбливали Ольгуню. Каждый день ее привозил на работу муж, бывший военный летчик. Выпустит из машины и кричит вслед: «Всего тебе доброго, Ольгуня! Я заеду за тобой!» С тех пор ее иначе и не зовут. А я так никак ее не зову: Ольгуней вроде и неудобно, а по отчеству ее никто не зовет, умудряюсь обходиться и без того и без другого.

У нас никого не привозили на своих машинах и не ждали после смены у проходной. Даже Евгению Павловну, нашего директора.

И только шесть лет спустя, когда умер муж Ольгуни и страхделегат повез ей домой деньги на похороны — пособие от месткома, узнали, что у бывшего летчика не было обеих ног, потерял на фронте, и что он с детства любил Ольгуню, женихом ушел на войну, а когда стал инвалидом, уехал куда-то в Сибирь, спрятался. Но разве от Ольгуни можно спрятаться?

В прошлом году ее с почестями проводили на пенсию (у нас женщины уходят на пенсию в пятьдесят лет), но ровно через месяц она вернулась: «Не могу без фабрики, истосковалась, тянет в наше бабье царство!»

У нас действительно бабье царство: мужчины будто горошины, по ошибке всыпанные в манную крупу...

На заснеженном пустыре, необъятно тянувшемся за железнодорожным полотном, разноцветного дома не было. На его месте, как мне показалось издали, торчал одинокий обугленный столбик.