Untitled.FR2

— А как же быть с лицом человека, как угадать его характер, передать его взгляд? Это же нельзя сочинить! — возроптал было Никита. Но Ларжильер величественно отмахнулся.

— Лицо, конечно, должно иметь сходство с моделью, но и его потребно досочинить. Не изобразите же вы герцога с красными глазами кролика? Само собой, вы подарите ему мужественный и благородный взгляд. И он будет за то вам благодарен, мой друг! Что немаловажно при расчете! — Ларжильер лукаво оглядел свою свиту, где опять раздались одобрительные смешки.— А говоря напрямую, мой друг, лицо модели — второстепенная деталь портрета. Главное — костюм, главное — аксессуары! Этому и учитесь в Париже! — заключил великий мастер и двинулся к следующему ученику. На том, собственно, и закончились все уроки господина Ларжильера. Как скоро убедился сам Никита, самый модный портретист в Париже редко осчастливливал своим вниманием учеников, занятый своими собственными заказами. И большей частью двери его мастерской были на замке, гак что Никита был скорее благодарен Ларжильеру не за его уроки, а за пропуск, который королевский «персонных дел мастер» раздобыл для ученика-московита в картинные галереи Лувра и Люксамбура. Там Никита снова встретился с полотнами великих итальянцев. А к ним добавились великие французы: Никола Пуссен и Клод Лоррен. В Люксамбуре же он открыл для себя фламандца Рубенса, написавшего в этом дворце знаменитые картины из жизни Марии Медичи и Генриха IV, основателя королевской династии Бурбонов.

В этих походах по картинным галереям Никиту стал сопровождать молодой и беспечный повеса Сергей Строганов, явившийся в Париж изучать гишторию и философию. Никита встретил земляка на улице Кенкампуа, которая в тогдашнем Париже более всего подходила для изучения нынешней философии жизни. Здесь ведь размещалась контора и банк Джона Ло, наводнивший Францию бумажными ассигнациями и акциями «Компании южных морей». Купеческое сердце Строганова, конечно же, не выдержало, и он пустился в лихие спекуляции акциями известного прожектера Джона Ло и стал их скупать именно тогда, когда многие умные люди стали их продавать. «Компания южных морей» вскоре лопнула и оказалась «компанией южных пузырей»! Молодой купчик Строганов вместо тысячных доходов понес прямые убытки и вышел из Всеобщего банка Джона Лo, печатая столь крепкие слова, что Никита сразу же окликнул его: «Земляк!»

Серж Строганов (в Париже он из Сергея стал, само собой, Сержем) в свой черед решил, что царского живописца ему сам бог послал: пора было начинать жесточайшую экономию, пока строгий батюшка не откликнется на вопль молодой души и не перешлет из Москвы денег для дальнейшего изучения философии жизни. За созерцание же картин денег не брали, и Строганов начал ходить за Никитой, яко его ученик. Правда, ученик он был беспокойный, и, пока Никита писал копии, Серж обегал уже всю галерею, заигрывал с хорошенькими посетительницами, знакомился с художниками-французами, ругался со смотрителями и все убеждал Никиту написать с него портрет. Поскольку для зачетной работы Ларжильеру Никите все одно потребна была модель, то он согласился.

— Государь обещал моему батюшке непременно дать мне баронское звание, и потому ты, Никита, постарайся для друга, напиши меня самым что ни на есть настоящим бароном! — умолял Строганов. И Никита постарался: на персоне сталью отливали воинские доспехи, хотя барон никогда и нигде не воевал, орденская лента переливалась алмазами (об ордене молодой Строганов пока еще токмо мечтал), а парик был изображен так тщательно, что прописан был, казалось, каждый волосок. И Строганов и Ларжильер сим портретом были крайне довольны, и Никита получил еще один почетный диплом: на сей раз от парижского персонных дел мастера.

Он совсем уже собрался было на родину с опостылевшей ему улицы Кенкампуа, когда забравшийся на его чердак Конон Зотов доставил ему царский указ: всем ученикам-россиянам ждать государя в Париже, куда он явится по весне.

Уже через несколько дней после встречи Куракина с Прейсом зазвенел колокольчик в амстердамском доме купца Осипа Соловьева и на пороге предстал, завернувшись в черный плащ и приспустив широкополую шляпу, барон Генрих Герц. Петр помнил Герца еще в бытность его голштинским, а не шведским министром, когда с Голштинией у России установились после прибытия посольства Бассевича в Петербург самые добрые отношения, и потому расчет Герца был точен: Петр принял его дружелюбно, скорее как нейтрального голштинца, чем как новоявленного фаворита Карла XII. Петр понимал также, сколь много рискует Герц, явившись инкогнито из Парижа в Амстердам. Ведь только что в прошлом году шведский министр был выслан из Голландии за сношения с якобитами и въезд ему в эту страну был воспрещен. И царь оценил, чем рисковал голштинец, и всегда отзывался в дальнейшем о Герце как об очень смелом человеке.