Петер Хандке - Дон Жуан (рассказано им самим)

Описанию зато поддается то прекрасное, что сочетается с женской красотой. В лесах на склонах холмов вокруг Пор-Рояля цвели в это время благородные каштаны, и их светло-желтые свечки, просматриваясь сквозь темную листву дубов, буквально рядами опоясывали их кроны, пробегали по ним волнами, пенились над ними, беззвучным прибоем приближаясь к руинам Пор-Рояля, и среди этого безмолвного великолепия высилась чуть дальше, на плато Иль-де-Франс, светло-красная крыша бывших подсобных строений монастыря Пор-Рояль — ландшафт из местного кирпича, пейзаж, прекраснее которого и более странного, в то же время такого знакомого по грезам о неоткрытой планете, еще нигде не встречался мне, и ласточки над ним, ныряющие в последние лучи солнца, но при этом такие быстрые, словно солнечный свет подталкивает их. Само собой, что внизу, в долине Родон, опять летал тополиный пух — последний резерв бесценных запасов, — ветер гнал его вверх, поднимая из придорожных и луговых канав или из межей на полях, пушинки цеплялись друг за друга и склеивались, образуя воздушные шары и длинные шлейфы, а под конец опускались и устилали мягким пушистым руном землю у ног женщин, словно припадали к ним, а потом, снова оторвавшись друг от друга, облетали их, забивались им в уши и нос, щекотали, а женщины корчили гримасы и чихали, но их мрачные взгляды от этого не смягчались. В майском вечернем воздухе слышно было, как шлепают подошвы бегущих детей, так и не показавшихся нам. А оружие в руках женщин, сжавших кулаки и осадивших крепость, превратилось, похоже, тем временем в дары приношения.

— Пора! — услышал я за спиной голос Дон Жуана. Раздался тройной вздох — слуга тоже вздохнул, ну а потом и я. Когда в проломе стены вместо меня показался Дон Жуан, мрачное выражение глаз шести или семи красавиц только усугубилось, но это уже была совсем другая мрачность. Они, собственно, скорчили мины: правда, может, эта была реакция на щекотку, вызванную тополиным пухом? Между прочим, неделю спустя я уже не воспринимаю их как число. Встает вопрос: что это было — число или письмо? И я, пожалуй, отвечу: письмо. На это указывает и то, что Дон Жуан, насколько я помню, шевелил губами, словно читал по складам. И хотя он произнес «Пора!» — он не спешил. Зверье в моем саду — чужие кошки, бродячая собака, коза — казалось, тоже готовы были помешать его поспешным действиям, не давали ему выйти за ворота к женщинам. Одно животное панически промчалось у него промеж ног, другое перегородило ему путь, а третье, явно намеренно, подставило ему ножку. Да и слуга, подготовивший его, словно оруженосец, к выходу на сцену, к усиливающимся — возможно, это работало мое воображение — призывным трелям за стеной, не смолкавшим ни на минуту и порой дававшим сбой, тоже добавил сумятицы. Но Дон Жуан, я об этом уже говорил, опять показался мне среди всеобщей паники каким-то своим, можно сказать, почти родным. Он совершенно спокойно огляделся вокруг, словно дичь, на которую шла охота.

В течение семи дней в моем саду появлялись еще и другие Дон Жуаны: в ночной программе телевидения, в опере, на драматической сцене, а также, что называется, в реальности, на природе — «донжуаны» живьем и во плоти. Но благодаря тому, что мой Дон Жуан сам рассказал мне о себе, я понял: они все скопом были Лже-Дон Жуанами — и тот, что у Мольера, и тот, что у Моцарта.

Я могу свидетельствовать: Дон Жуан другой. Я видел того, кто может быть верным, даже олицетворением верности. А по отношению ко мне он показал себя еще и с другой стороны — он был не просто приветлив, он был внимателен. И если я встречал когда-либо человека, относящегося ко мне по-отечески, так это был он: я слушал его, и я верил ему. При этом все семь дней он не сближался со мной, оставался далеким, что мне, давно жившему делами других и грезившему их приключениями и фантазиями, в которых мне не было места, было весьма кстати, ибо отвечало моему духу. Он ни разу по-настоящему не взглянул на меня во время нашего совместного пребывания, а только, что было особенно заметно во время его рассказа, смотрел всегда мимо меня или сквозь меня. Нет: один раз он все-таки пристально посмотрел на меня, да еще и как: у него выскользнул из руки талисман, угрожая разбиться, и тогда он в панике прошептал имя — не женщины, — а я как раз в самый последний момент подхватил его талисман, или что это было.

Прежде чем он открыл садовую калитку, я еще увидел, как он засмеялся и помахал рукой. И снаружи тоже кто-то засмеялся и тоже замахал рукой, какой-то вышедший из приречных лесов мужчина, приближавшийся к женщинам. И Дон Жуан, повернувшись ко мне, еще успел бросить через плечо, что это брат одной из женщин, то ли норвежки, то ли голландки, то ли еще какой третьей, и брат этот, в отличие от женщины, заключил с ним дружеский союз, когда он покидал страну, а как же могло быть иначе. Что произошло дальше, не поддается рассказу — ни со стороны Дон Жуана, ни с моей, ни с чьей-то еще. История Дон Жуана не может иметь конца, и это, хочешь — верь, хочешь — нет, конечная истина той подлинной истории, рассказанной им самим.