Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля

— Я могу снова уйти, Мария. Я все равно собирался сегодня остаться с Робертом Хиршем.

Она посмотрела на меня в упор:

— Это совсем не то, что я хотела сказать…

Я слышал тонкий запах ее теплой кожи, ее пудры, ее косметики.

— Мария! Мария! — крикнул фотограф Никки. — Съемки! Съемки! Не заставляй нас ждать!

— Все совсем не так, Людвиг! — прошептала она. — Останься! Я хочу…

— Привет, Мария! — раздался чей-то голос у меня за спиной. — Это был потрясающий кадр. Не представишь меня?

Рослый мужчина лет пятидесяти протиснулся мимо меня, направляясь прямо к Марии.

— Мистер Людвиг Зоммер, мистер Рой Мартин, — сказала Мария неожиданно спокойным голосом. — Прошу меня извинить. Мне снова на эшафот. Но я скоро освобожусь.

Мартин остался возле меня.

— Вы, похоже, не американец? — спросил он.

— Это нетрудно расслышать, — неохотно ответил я.

— Тогда кто вы? Француз?

— Лишенный гражданства немец.

Мартин улыбнулся:

— Нежелательный иностранец, значит. Как интересно.

— Только не для меня, — как можно любезнее парировал я.

— Могу себе представить. Так вы эмигрант?

— Я человек, которого жизнь забросила в Америку, — сказал я.

Мартин рассмеялся:

— Беженец, значит. И какой же у вас сейчас паспорт?

Я увидел, как Мария выходит на подиум. На ней было летнее платье с большими яркими цветами.

— Это допрос? — спокойно поинтересовался я.

Мартин снова рассмеялся:

— Нет. Чистое любопытство. Почему вы так спросили? У вас есть основания опасаться допросов?

— Нет. Но я достаточно часто им подвергался. В качестве беженца, как вы изволили выразиться.

Мартин вздохнул:

— Это все следствие обстоятельств, возникших по вине Германии.

Я почувствовал, что он хочет запугать меня, лишить уверенности. И осторожную угрозу не путаться у него под ногами тоже прекрасно расслышал.

— Вы еврей? — вдруг спросил он.

— Вы действительно ждете ответа на этот вопрос?

— Почему нет? Я с большой симпатией отношусь к этому несчастному, угнетенному народу.

— В Америке вы первый, кто вот так прямо меня об этом спрашивает.

— Ну уж, ну уж, — не согласился Мартин. — Может быть, и в иммиграционной службе не спросили?

— Там — конечно. Но то чиновники, это их обязанность. А так никто.

— Странно, — улыбнулся Мартин, — до чего иной раз евреи чувствительны, когда их спрашиваешь о национальности.

— Это совсем не так странно, как вам кажется, — возразил я, чувствуя на себе неотрывный взгляд Марии. — За последнее десятилетие их слишком часто об этом спрашивали самые разные люди: чиновники в гестапо, убийцы, палачи, жандармы.

Глаза Мартина на миг сузились. Но он тут же снова улыбнулся:

— Ну вы-то вообще не очень похожи на еврея. Кстати, в Америке этого можно не опасаться.

— Знаю, — ответил я. — Антисемитизм ограничен здесь только рядом отелей и клубов, куда евреев не пускают.

— Вы неплохо осведомлены, — заметил Мартин. А потом, без всякого перехода, продолжил: — Я собираюсь сегодня поужинать с мисс Фиолой в «Эль Марокко». Присоединиться к нам не желаете?

В первый миг я даже слегка опешил от неприкрытого коварства, с каким он заманивал меня в ловушку, но у меня не было ни малейшего желания оказаться в роли подопытного кролика, над которым весь вечер на глазах у Марии будет потешаться крупный государственный чиновник, зная, что я не смогу ему ответить так, как мне бы хотелось в связи с моим не совсем безупречным положением.

— Очень жаль, — сказал я, — но у меня сегодня встреча. С господином Нусбаумом, главным раввином Бруклина. Я приглашен к нему на Шаббат. Может, как-нибудь в другой раз. Большое спасибо.

— Что ж, если вы так набожны… — С плохо скрываемым торжеством Мартин отвернулся. А я, увидев, что подиум опустел, направился к выходу. Манекенщицы как раз переодевались за большой ширмой. «Тем лучше, — подумал я. — Хватит с меня унижений». В кармане у меня была сотня долларов, полученная сегодня от Реджинальда Блэка. Я намеревался на эти деньги сводить Марию в «Вуазан». Твердой уверенности, что на сегодня она уже условилась с Мартином, у меня не было. Скорее всего, что и нет. Но с какой стати тогда она звонила мне от Никки? Я не знал. С меня было более чем достаточно.

Я шел очень быстро, надеясь еще застать Роберта дома. Всю дорогу я мысленно осыпал себя упреками, что бросил его одного в трудную минуту. Он бы так никогда со мной не поступил. Ничего, зато и я получил по заслугам. Я был вне себя от стыда, горечи и перенесенного унижения. Все-таки, значит, Роберт Хирш прав: даже здесь, в Америке, нас всегда будут только терпеть, мы так и останемся людьми второго сорта, «нежелательными иностранцами», явно чужими, только потому, что родились не там, где нам из милости позволено жить. И в Германии, если нам суждено туда вернуться, мы тоже будем нежелательными чужаками. Никто не встретит нас там с распростертыми дружескими объятиями, думал я. К нам будут относиться как к беженцам и дезертирам, поскольку нам удалось избежать концлагерей и крематориев.