Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля

— Ее сейчас нет в Нью-Йорке.

— Какая жалость! А кроме нее? Разве у вас нет замены? Вы должны праздновать, ведь Париж взят!

«Цветами для мертвых? — подумал я. — Какая оригинальная идея!»

— Возьмите одну просто для себя, — приставал Эмилио. — Орхидеи стоят от трех до четырех недель! За это время вся Франция будет наша!

— Вы считаете?

— Конечно! Рим уже свободен, теперь вот и Париж! Сейчас дело быстро пойдет. Очень быстро!

«Очень быстро», — подумал я и вдруг, к своему изумлению, ощутил внутри острый укол, от которого даже перехватило дыхание.

— Да, конечно, — пробормотал я. — Теперь, наверное, все пойдет очень быстро.

В каком-то странном замешательстве я пошел дальше. Казалось, у меня отняли что-то, что, в сущности, мне даже и не принадлежало, — то ли знамя, то ли солнечное, хотя и в облаках, небо, сверкнувшее над головой прежде, чем я успел протянуть к нему руку.

Феликс О’Брайен, сменный портье, стоял, небрежно прислонившись к двери.

— Вас там ждут, — доложил он мне.

Я почувствовал, как забилось мое сердце, и поспешил в холл. Я надеялся увидеть Марию Фиолу, но это был Лахман, который, сияя, кинулся ко мне.

— Я отделался от пуэрториканки! — объявил он, запыхавшись.

— Я нашел другую! Блондинка, с Миссисипи. Настоящая богиня Германия, крупная, пышнотелая, роскошна плоть!

— Германия? — переспросил я.

Он смущенно хихикнул:

— В любви национальность — дело второстепенное, Людвиг. Разумеется, она американка. Но, возможно, немецкого происхождения. Ну и что? На безрыбье и рак — рыба.

— В Германии тебя за это отправили бы в газовую камеру.

— Мы в Америке, в свободной стране! Ты пойми, для меня это спасение! Я же засохну без любви! Пуэрториканка только водила меня за нос. И обходилась мне, особенно вместе с ее сутенером, слишком дорого. Прокормить ее сожителя-мексиканца — да столько четок и иконок в Нью-Йорке просто не продашь! Я был на грани банкротства.

— Париж взят.

— Что? — переспросил он рассеянно. — Ах да, Париж, ну конечно! Правда, пройдет еще несколько лет, прежде чем немцы уберутся из Франции. А потом еще в Германии будут продолжать сражаться. Это единственное, что они умеют. Уж мне ли не знать. Нет, Людвиг, ждать бесполезно. Я старею с каждым днем. Такую светловолосую валькирию, конечно, завоевать непросто, но тут хоть есть надежда…

— Курт, очнись! — сказал я. — Если она и вправду так хороша, с какой стати она именно на тебя должна клюнуть?

— У нее одно плечо ниже другого, — объяснил Лахман. — Это из-за горба, но очень маленького. Его и не видно почти, но она-то о нем знает. И стесняется. При этом груди у нее будто мраморные, а зад — чистый сахар! Она работает кассиршей в кино на Сорок четвертой улице. Так что если захочешь в кино, тебе это будет даром.

— Спасибо, — сказал я. — Я в кино хожу редко. Так ты, значит, счастлив?

Физиономия Лахмана скривилась, глаза увлажнились.

— Счастлив? — переспросил он. — Что за словечко для эмигранта? Эмигрант счастлив не бывает. Мы прокляты на вечные скитания. Мы всем чужие. Обратно нам дороги нет, а здесь нас только терпят. Ужасно, особенно если тебя преследуют демоны твоих инстинктов!

— Это как посмотреть. У тебя хоть демон есть, Курт. У других вообще ничего не осталось.

— Не смейся надо мной, — вздохнул Лахман. — Успех в любви отбирает сил не меньше, чем неудача. Но что ты, дубина бессердечная, в этом смыслишь?

— Достаточно, чтобы заметить: успех делает бравого торговца религиозной галантереей куда более агрессивным, чем неудача… — Я вдруг осекся. Только сейчас я сообразил, что не запомнил номера новой квартиры Марии. Ее нового телефона я тоже не знал. — Черт бы подрал! — вырвалось у меня в сердцах.

— Гой он и есть гой, — заметил Лахман. — Когда вам нечего сказать, вы чертыхаетесь. А то и стреляете.

Вторая авеню по вечерам превращалась в корсо для гомосексуалистов. Здесь под ручку прогуливались пары, одинокие молодые особи фланировали в ожидании знаков внимания, а пожилые прощупывали их осторожными, похотливыми взглядами. Здесь царила атмосфера карнавала, медленно вращалась накаленная, приведенная в действие экзотическим мотором карусель потаенной страсти, запретной, но все же терпимой, а потому опасной и волнующей, так что, казалось, сам воздух дрожал от возбуждения.

— Вот свиньи! — буркнул продавец газетного киоска, когда я покупал у него вечернюю газету.

— Почему? — удивился я. — Ведь это же ваши клиенты.

— Да я не про гомиков, — поморщился он. — Я про их псов! На поводке их надо водить, но эти педики их все равно отпускают. Любят своих тварей до безумия! Раньше были таксы, потом пошла мода на терьеров, а теперь от пуделей спасу нет. Вы только взгляните! Прямо стадами ходят!