Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля

Я прислушивался к обоим, к Людвигу Зоммеру и к себе — студенту, как слушают ветер, доносивший из недосягаемой дали разрозненные звуки, залетевшие в этот пустой храм шедевров, смутные и полные волшебства минувшего, но выносимые теперь только частями, фрагментами и отрывками вне их непрерывной связи, вырванные без боли на короткое время из неумолимого потока реальности, словно сам воздух здесь был наполнен опиумом, анестезирующим воспоминания, так что даже на раны можно было смотреть, не испытывая физических мук.

Как же я боялся своего прошлого! И вот оно передо мной, как детская книжка с картинками, которая принадлежала мне, которую я столько раз рассматривал, но которая загадочным образом была у меня отнята, как отнимают часть тела при операции. Я посмотрел на пальцы руки — пальцы были мои, но и Людвига Зоммера, и еще того, третьего, казалось, навсегда исчезнувшего в результате некоей легкой манипуляции. Медленно, словно в подаренном сне, которого я на много лет лишился, шел я по залам — без страха, без отвращения и без давящего чувства ужаса упустить что-либо, что никогда уже не вернешь. Я ждал натиска прошлого, полного греха, раскаяния, немощи, тяжелой печали, но здесь, в этом светлом храме, посвященном тому, на что еще способны люди, кроме убийств, грабежей и кровавого эгоизма, ничего такого не было, вместо этого светились на стенах тихие факелы искусства, это были добровольные свидетели, одним своим присутствием доказывающие, что не все еще потеряно.

Я добрался до зала китайской бронзы. В музее имелся бронзовый алтарь, на котором были выставлены старинные сосуды. Они стояли там в просторе зала, зеленые, ребристые, извлеченные из земли тысячелетия назад, а теперь омытые светом, словно джонки в беловатом море или как зеленые и голубые скалы первичной породы. Ничто в них теперь не выдавало их исконной металлической природы. Они целиком обросли патиной и прошлым, обретя тем самым свою новую колдовскую сущность. Теперь в них любишь то, чем они исконно никогда не были, подумал я и поскорее пошел дальше, минуя их, как если бы в них была глубоко запрятанная сила, могущая высвободиться, духи, которых мне вовсе не хотелось будить.

У полотен импрессионистов я снова обрел Париж и пейзажи Франции. Было удивительно: во Франции мне ведь тоже приходилось скрываться, меня там тоже преследовала полиция и бюрократы; меня там засадили в лагерь для интернированных лиц, откуда я освободился благодаря налету Роберта Хирша. И тем не менее все это казалось мне теперь скорее расхлябанностью правительства, чем проявлением злой воли, сколь бы часто нас там ни хватали жандармы. Вот только когда они начали сотрудничать с головорезами из СС, они стали действительно опасны. Правда, не все, но все же достаточно для того, чтобы немецкий ужас угодливо распространился по французской земле. Тем не менее я сохранил к этой стране чувство почти нежной симпатии, пусть слегка запятнанное кровавыми, жестокими эпизодами, как и везде, где вступала в дело жандармерия, но с преобладанием чуть ли не идиллических промежутков, которые постепенно вытесняли из памяти все остальное.

А перед лицом этих картин всякие возражения исчезали. Главным в них были пейзажи, где люди появлялись лишь как оживляющие их фигуры. Картины светились и молчали, они не кричали, в них не было орущей во весь голос национальности. Ты видишь в них лето, и зиму, и осень, и вневременье, муки их создания улетучились из полотен как дым, одиночество изнурительного труда перевоплотилось в счастливое и серьезное «сегодня», настоящее преодолело в них прошлое точно так же, как и бронза Древнего Китая. Я слышал, как колотится мое сердце! Я чувствовал, как высоко вознеслось это не под дающееся описанию царство чистейших творений искусства, магической хрустальной сферой окружающих жизнь, над убивающим, копошащимся, лгущим и умирающим человечеством; творение переживает и своего создателя, и его убийцу, и единственное, что остается, — оно само. Мне вдруг вспомнился тот миг в брюссельском музее, когда я, рассматривая китайскую бронзу, впервые на короткое время позабыл свой страх, — тот миг чистого созерцания, который, несмотря ни на что, остался во мне навсегда как утешение и прибежище, впечатавшись в память почти с той же силой, что и ужасы всего предшествующего. Он был и останется неизменным в моей душе до конца. Сейчас я испытал то же самое, только сильнее, и понял вдруг, что время, прожитое мною здесь, в этой стране — непостижимый, неслыханно щедрый, но краткий подарок, интермеццо между двумя убийствами, затишье между двумя бурями, нечто, чего я прежде не смог правильно понять, и использовал совершенно неверно — убежище от всего, уголок тишины, той дарованной мне тишины, которую я заполнил нетерпением, вместо того чтобы принимать ее как есть, как интермеццо, которому уже недолго длиться, как кусок голубого неба между двумя грозами, как время, подаренное мне.