Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля

Видимо, Хирш был прав: вечный, даже без видимой причины, эмигрантский страх, перемешавшись с чувством реальной вины, лишил Блюменталя уверенности. А соображал он, похоже, быстро и так же быстро привык действовать, — но не задумал ли он сейчас какой-то финт?

— Тогда я приду завтра, — сказал Хирш.

— А бумаги?

— Я уничтожу их завтра у вас на глазах.

— Вы получите деньги только в обмен на бумаги.

Хирш покачал головой:

— Чтобы вы узнали, кто готов свидетельствовать против вас? Исключено.

— В таком случае кто мне докажет, что эти бумаги подлинные?

— Я, — невозмутимо ответил Хирш. — И этого вам будет достаточно. Мы не шантажисты. Просто немножко помогаем справедливости. Вы и сами это знаете.

Блюменталь опять что-то беззвучно пожевал.

— Хорошо, — очень тихо сказал он.

Хирш поднялся со своего золоченого стула:

— Завтра в это же время.

Блюменталь кивнул. Внезапно он покрылся потом.

— У меня болен сын, — прошептал он. — Мой единственный сын! А вы, вы приходите сюда — постыдились бы! — вдруг вскрикнул он. — Человек в отчаянии, а вы!..

— Боссе тоже в отчаянии, — спокойно возразил Хирш. — Кроме того, он наверняка сможет порекомендовать наилучшего врача для вашего сына. Спросите у него.

Блюменталь ничего не ответил. Он все жевал и жевал, и на лице его проступила странная смесь неподдельной ненависти и неподдельной боли. Я, впрочем, хорошо знал, что боль из-за утраты денег может быть не менее сильной, чем боль личной утраты. Однако в лице Блюменталя мне почудилось и кое-что еще. Казалось, он вдруг с суеверным ужасом почувствовал некую таинственную связь между страданиями своего сына и обманом врача, доктора медицины Боссе. Наверное, поэтому он и уступил так быстро, а теперь сознание собственной слабости только усиливало его ненависть.

— Думаешь, у него и вправду сын болен? — спросил я Хирша, когда мы уже ехали вниз в роскошном лифте.

— Почему бы и нет? Он же не прикрывался болезнью сына, чтобы меньше заплатить.

— Может, у него вообще нет сына?

— Ну это вряд ли. Еврей не станет так страшно шутить с собственной семьей.

Сопровождаемые сверканьем зеркал, мы вышли на улицу.

— Зачем ты меня вообще брал? — спросил я. — Я же ни слова не сказал.

Хирш улыбнулся:

— По старой дружбе. По законам «Ланского кодекса». Чтобы расширить твой кругозор.

— Над моим кругозором и так есть кому поработать, — буркнул я. — Начиная с Мойкова и кончая Сильвером и Реджинальдом Блэком. К тому же что не все евреи ангелы, я и так давно усвоил.

Хирш рассмеялся:

— А вот чего ты не усвоил, так это, что человек в действительности никогда не меняется. Ты все еще веришь, будто несчастье изменяет человека в лучшую или худшую сторону. Роковое заблуждение! А взял я тебя, потому что ты похож на нациста, — чтобы Блюменталя запугать.

Мы нырнули во влажную духоту раскаленной улицы будто в парилку.

— Да кого в Америке этим запугаешь? — бросил я.

Хирш остановился.

— Дорогой мой Людвиг, — начал он, — неужели ты все еще не понял, что мы живем в эпоху страха. Страха подлинного и мнимого? Страха перед жизнью, страха перед будущим, страха перед самим страхом. И что нам, эмигрантам, уже никогда от страха не избавиться, что бы там ни случилось? Или тебе не снятся сны?

— Почему же, бывает. А кому не снятся? Даже американцы видят сны!

— У них совсем другие сны. А у нас из-за этого проклятого страха жизни душа навсегда ушла в пятки. Днем с этим еще как-то можно совладать, но вот ночью. Какая там во сне сила воли? Какой самоконтроль? — Хирш засмеялся. — И Блюменталь тоже это знает. Поэтому и сломался так быстро. Поэтому, а еще потому, что он все-таки сделал хороший гешефт. Марки, которые он прикарманил, вдвое дороже стоят. Потребуй я с него полную сумму, он сражался бы до последнего, невзирая даже на больного сына. У всякого преступления свои законы.

Легким, пружинистым шагом Хирш рассекал остекленевшее варево послеполуденного зноя. Он снова напоминал себя прежнего, каким был во Франции. Лицо энергичное, даже как будто острее, чем обычно, и полное жизни; похоже, это было в первый раз, когда он в Америке почувствовал себя в своей стихии.

— Думаешь, Блюменталь завтра отдаст деньги?

Он кивнул:

— Отдаст обязательно. Не может он сейчас допустить, чтобы на него донесли.

— А у тебя разве есть что-нибудь, чтобы на него донести?

— Ровным счетом ничего. Кроме его страха. Но этого вполне достаточно. С какой стати ему из-за тысячи с чем-то там долларов рисковать американским гражданством? Все тот же старый ланский блеф, Людвиг, только в новом облачении. Наряд не слишком элегантный, к тому же порядком испачканный, но что делать, если без этой грязи справедливости никак не помочь?