Леонардо Шаша - Смерть инквизитора

Предположим, он идет в архив, разрабатывая сюжет, и там вдруг находит такие неожиданные и важные материалы, что он бросает первоначальный замысел. И начинает работать — упорно, настойчиво, ювелирно. Он начинал писать лишь тогда, когда замысел уже оформлялся, когда гипотеза кристаллизовалась и самому ему казалась верной. При этом он никогда не думал, что владеет истиной в последней инстанции. В нем как-то соединялись уверенность и терпимость. Да, терпимость, когда надо было помочь кому-нибудь, когда кто-то, даже чужой для него, оказывался в беде. Но и нетерпимость , если речь шла о моральных принципах.

Он был духовным наследником деятелей эпохи Просвещения, он, казалось, беседовал с Вольтером, Монтескьё, Монтенем, Паскалем. При всем том самый любимый его писатель — Стендаль, он испытывал влияние Достоевского и (сам мне говорил) каждый год перечитывал «Смерть Ивана Ильича». Эклектизм? Нет, огромная эрудиция и самостоятельность суждений. Незачем говорить о Пиранделло, тут все ясно. Вообще о Сицилии Леонардо знал все . Не случайно название книги «Сицилия как метафора». Это интервью, которое Шаша дал Марчеле Падовани, но на самом деле это его автобиография, которая подтверждает мою уверенность в слове «все». Действительно, Шаша — историк, этнограф, литературовед и искусствовед.

И все-таки: что значит «Сицилия как метафора»? Это значит, что Сицилия может означать для Шаши нечто универсальное, когда он размышляет над вечными вопросами, над вечными общечеловеческими проблемами добра и зла, старости и смерти, над проблемами искусства и науки. Он говорил Падовани, что если ему приходится отказываться от первоначального замысла, может быть потому, что случайно найденные в архиве материалы противоречат первоначальной гипотезе, то у него получается другая книга . Но в то же время он заявляет — и это звучит как программа: «Вещи, которые я пишу, всегда проистекают из определенной идеи и развертываются в соответствии с планом… Я хочу доказать нечто, пользуясь изображением подлинного или выдуманного факта». Слово «доказать» набрано курсивом. Сначала мне казалось, что между другой книгой и намерением нечто доказать есть противоречие. Рассуждая формально, действительно находишь противоречие, потому что не может возникнуть «другая книга», если есть определенная идея, есть точно выработанный план. Но история с «другой книгой» еще сложнее. Да, он решил, продумал, уверен, начинает писать. Но в процессе письма одна мысль «цепляется за другую», кроме того, персонажи порой начинают действовать самостоятельно, а не так, как было запрограммировано. В общем, происходят перемены, и Шаша отходит в сторону: пишется, как пишется. Поэтому, говорил он, ему трудно рассуждать о какой-нибудь своей книге, взятой в отдельности. И я одно время думала, что если есть строго продуманный план, то писатель заставляет персонажей действовать, повинуясь его воле. А если так (вспомним, что ему надо что-то «доказать»), легко предположить, что он и факты излагает или группирует в соответствии со своим планом. В общем, мне казалось, что все это противоречиво.

Потом поняла, что я ошибаюсь. Противоречия нет, есть бесстрашие . Леонардо всегда верил в решающую силу слова, разума (наследие эпохи Просвещения). Он никогда не боялся упреков в рассудочности, потому что разум и рассудочность — совсем не одно и то же. Шаша никогда не верил в беспристрастность писателя. В самом деле, беспристрастность всегда может обернуться равнодушием или лицемерием. Почему Шаша написал «Смерть инквизитора»? Он хотел восстановить историческую справедливость по отношению к Диего Ла Матине. Без сомнения, Шаша со скрупулезной точностью изложил факты. Вопрос в том, как прочесть документы, вопрос в этической позиции автора, и все зависит от того, находится ли он на стороне фра Диего или инквизитора монсеньора де Чистероса. Некоторых своих персонажей Леонардо любит и понимает и прощает им все (помните, как Флобер писал: «Эмма Бовари — это я»). Других Шаша не любит и не желает им ничего прощать. Опять надо говорить о «нравственном максимализме»? Да, именно об этом. Но ведь таким Шаша был и в жизни, не только в литературе.

Этическая позиция, этот нравственный максимализм Шаши часто приводил его к созданию книг, в которых, пусть иногда в сложно зашифрованной форме, затрагивались чисто политические темы. Достаточно вспомнить про «Контекст» и “Todo modo”. Каждый раз это было связано с моментом некоторого личного риска, потому что многих людей Шаша задевал. Но он всегда боролся с открытым забралом. Он ненавидел очень многое, а если ненавидел — восставал и боролся, саркастично и безжалостно. Одна из вещей, вызывавших в нем особое отвращение, — двойная правда . Цитирую: «Мне кажется, что все несчастья нашей страны рождаются из закоснелого и неистребимого двоедушия. Идет игра в двойную правду, эта игра начинается вверху и прекращается лишь там, где правда не может позволить себе роскоши быть двойной. И тогда это единственная, недвусмысленная правда нищеты и горя… Игра может продолжаться годами, десятилетиями, и ее ядовитые отбросы отравляют жизнь низов, добавляя нищету к нищете, несчастья к несчастьям» [2] Leonardo Sciascia. Nero su nero. Torino, 1979, p. 14. . Презрение Шаши к «двойной правде» становилось особенно острым, когда дело доходило до конкретных примеров. Тут я могу выступить как свидетель, он мне много рассказывал, и я знаю, как ему приходилось платить за свой неизменный благородный антиконформизм.