Юлия Свешникова: Я вырос в свободной России

Тогда, в девяносто первом, в Узбекистане российские телеканалы стали показывать только новости, и мы ловили те крохи информации, что появлялись, пытаясь угадать, что происходит в России. Удивительно, правда? Один железный занавес сменил другой, только вот новый отделял друг от друга не просто жителей одной страны. Он отделял родственников, друзей, близких.

— Так что там все-таки с телевизором? Что тебе больше всего запомнилось?

— Раиса Максимовна, конечно! Да вся страна ее обсуждала.

— Это Горбачева?

— Да. Но мы все ее по имени-отчеству называли. Она была везде: в новостях, в газетах, в журналах, потому что сопровождала Горбачева на всех приемах и в поездках. Тогда всем женщинам казалось, что это слишком. Слишком часто мелькает на публике, слишком заметна, слишком много нарядов. До Горбачевой таких заметных первых леди страна не знала. А сколько слухов ее окружало! Говорили о том, как КГБ было поручено подбирать штат прислуги для Раисы Максимовны из молчаливых работящих женщин, не моложе и не привлекательнее хозяйки. Вот так мы одновременно и восхищались ею (она была общественным деятелем, как ты сейчас в своих молодежных, правда, организациях, а еще она занималась благотворительностью), и, что уж там греха таить, завидовали. Жизни ее насыщенной завидовали, смелости женской и чисто человеческой, да и уму, пожалуй, тоже. А ты знаешь, Линара, есть такое выражение: «За каждым великим мужчиной стоит великая женщина». Вот Раиса Максимовна была такой женщиной. Я не хочу сейчас уходить в политические дебри, оценивать Горбачева и его курс. Просто чисто по-женски она была сильной. Чуть опередила время, наверное. А как мне хотелось достать тонкую розовую шерсть, чтобы сшить платье, как у нее!

— Я тебе на Новый год подарю — и сошьешь. Прямо ярко-ярко-розовую!

— Не-а, не найдешь такого цвета, дочь. Он был такой легкий, нежный, — мамины глаза застилает мечтательная поволока, — вроде теперь все есть, а такого, как тогда я хотела, нет.

Конечно, мама, конечно, нет. Потому что тот розовый — цвет твоей молодости, твоей мечты и надежды, цвет вашей с папой молодоженской ташкентской жизни.

— Знаешь, когда стало по-настоящему страшно? Когда советская «дружба народов», о которой столько мы слышали, вдруг превратилась в настоящую вражду. «Русский, езжай своя Россия!», «Убирайтесь, пока всех не перережем!», «Пошли вон с нашей земли, проклятые!» — нас стали оскорблять на улицах, в трамваях, в самых людных местах, приставали к женщинам. Стало страшно ходить по улицам, знакомые переулки как-то разом стали опасными. — мама крошит лук, и в глазах ее блестят слезы. То ли от горечи воспоминаний, то ли от горечи злого лука.

— Поднималась настоящая волна выживания прочь, отъема квартир, земельных участков. Сплошь стали выталкивать с должностей высокооплачиваемых на оплачиваемые низко. Многие стали задумываться о выезде из республики в Россию, но и тут-то не все так просто. Необходимо было выстоять годичную (а то и больше) очередь в посольстве с просьбой о выдаче российского гражданства.

Квартиры отдавали почти что бесплатно, не поверишь — трехкомнатную, с мебелью, отличным ремонтом за двести долларов, а то и задаром. В соседних республиках людям вообще запретили продавать квартиры. Вот чем всегда наш народ славился — так это смекалкой: придумали обменивать большую квартиру на маленькую, чтобы деньги, которые получишь с разницы, взять в новую жизнь в России. Но запретили и менять. Власти препятствовали заказывать контейнеры для домашнего имущества. Потом запрещали вывозить мебель: оказалось, это достояние республики, личного имущества не существует. Была паника. Мы не знали, что нас ждет впереди. Да, мы стояли в очереди на гражданство, да, отдавали квартиры за бесценок, но самое тяжелое было впереди: мы уезжали в страну, которую считали своей родиной. А оказалось, нас не ждали. Здесь нам не были рады. В том девяносто первом, пожалуй, мы были канатоходцами, остановившимися в центре, изо всех сил балансируя на хрупкой проволоке, не смея ступить на спасительную площадку. В Узбекистане мы были «проклятые свиньи», а в России — беженцы, маргиналы. Наверное, девяносто первый можно считать вторым рождением семьи: здесь, в России, нам пришлось начинать жить с нуля, — нож в маминых руках тяжело врезается в хлебную мякоть, словно она режет камень.

— Нет, я не обижаюсь — такое уж время было. Всей стране было трудно. Не нам одним. Больно было не от того, что трудно, что денег не хватает, на работе сокращают. Больно было, что то, во что искренне верили, несли в сердце, гордились, вдруг втоптали в грязь. А ведь наши мамы и папы, деды и прадеды принесли в азиатские степи, пустыни науку, медицину, технику. Вот еще песня такая есть — «Учкудук». Как раз про это.