Юлия Свешникова: Я вырос в свободной России

Я родилась в 1992 году в Москве. Такого удивительно свободного, полного надежд и одновременно трудного, опасного и нестабильного времени, как в начале девяностых, в России, пожалуй, не было. Уже была перестройка, рухнул железный занавес, уже был подавлен путч 1991 года. «Свобода», «гласность», «либерализация», «независимость», «суверенитет» были самыми упоминаемыми словами; более того, они все больше воплощались в реальность. Возвращались из тюрем, ссылок, вынужденной эмиграции писатели, художники, режиссеры; возвращались книги, музыка, фильмы. Граждане заново открывали для себя историю своей страны. Менялся формат новостей: другим становилось телевидение, газеты; литературные журналы были нарасхват. Страна освобождалась от коммунистических догм и советских стереотипов. Для гласности теперь не было никаких преград, ведь система, столько лет угнетавшая и жестоко подавлявшая любые проявления инакомыслия (и даже инициативы), была разрушена.

Можно сказать, что я родилась практически в самой свободной стране. Однако с Россией, как и с профессором Плейшнером, пьяный воздух свободы сыграл злую шутку. Наши родители сначала яростно боролись за элементарное выживание, потом, пользуясь открывшимися возможностями, пытались обеспечить нам, поколению, появившемуся при пустых магазинных полках, галопирующей инфляции, многомесячных задолженностях по зарплатам, достойное настоящее и будущее. Появившийся достаток (пусть небольшой) несколько затуманил разум граждан. Никто не заметил, когда началось «закручивание гаек» и постепенное ограничение свободы. Возможно, это случилось осенью 1993 года, когда был расстрелян Белый дом… А может, в декабре 1994-го, с началом кровопролитной и жестокой Первой чеченской войны, лукаво именуемой восстановлением конституционного порядка? Или гораздо позже, накануне Нового 2000 года, когда в предпраздничной суете окружение старого и больного первого президента России подсунуло нам так называемого преемника? Трудно сказать…

Тем не менее мое детство действительно было свободнее, чем у моих родителей, его не ограничивали правила октябрятских, пионерских, комсомольских организаций, с ранних лет навязывавших определенную точку зрения и модели поведения. В школе нам ничего не рассказывали ни про «дедушку Ленина», ни про классовую борьбу. Я, как и почти все мои ровесники, не интересовалась политикой. Нас больше увлекала учеба, музыка, отношения с друзьями, ведь свобода — как воздух, на который обращаешь внимание только тогда, когда его не хватает. Но старшее поколение так заботилось о том, чтобы я была счастлива, так охраняло от всяческих проблем, что я едва не выросла безмозглым тепличным растением, не знающим жизни.

Осознание того, что что-то не так, пришло в августе 2008 года. Нашу многонациональную семью (я наполовину русская, наполовину грузинка) конфликт Грузии и России не мог не затронуть. Первым впечатлением было недоумение — случившееся для меня оказалось полной неожиданностью, понять, почему это произошло, было очень сложно. Мне казалось, что война — это борьба со злом ради воцарения справедливости на земле, причем весьма отдаленная от меня по времени и являющаяся только элементом истории. Было сложно осознать, что я могу стать свидетелем таких событий.

Ведь в школе я привыкла к тому, что в учебниках характер войн оценивается довольно однозначно, свои рассуждения мы строили уже по готовым шаблонам и разбирали сформированные точки зрения, поэтому я считала, что практически в любой ситуации можно легко установить, кто прав, а кто виноват. Но в августе 2008-го информация с разных сторон подчас была совершенно противоречивой. Наша семья поддерживала связь с родственниками, живущими в Грузии (некоторые из них оказались в эпицентре событий), и поэтому очень скоро стало ясно, что, оказывается, государственные каналы могут выражать мнение, выгодное властям, даже если для этого нужно подтасовывать факты. Многие тележурналисты в те дни, изображая искреннюю озабоченность и тревогу за судьбу осетинского народа, называли прямую военную агрессию, бомбардировки сел и деревень, уничтожение мирных граждан, мародерство и грабеж «принуждением к миру». Теперь мне даже немного смешно вспоминать свое наивное понимание происходящего в стране — начиная с тех событий, я не верю новостям телевидения, и это представляется мне единственным разумным решением, и вообще верить кому-либо на слово стало трудно.