Генрих Киршбаум - «Валгаллы белое вино…»

В первой части работы речь идет о немецкой тематике в произведениях Мандельштама 1912–1921 годов. При анализе акмеистических стихотворений 1912–1914 годов (главы 1.1.1–1.2.2) упор делался на функции немецкой (протестантской и музыкальной) тематики в контексте полемики с символистами. Отдельного разговора, во многом выходящего за рамки нашего исследования, заслуживает практика более или менее произвольного употребления понятия акмеизм. Его продолжают использовать без четкого поэтологического и историко-литературного разграничения (в отличие, например, от реализма). Между тем подобная практика не всегда оправданна. Нам представляется неверным применять это понятие как поэтологический термин и тем более легкомысленно переносить его на постакмеистические произведения поэтов гумилевского круга; не стоит также помещать поэзию Мандельштама в центр этого течения, хотя именно так поступают многие исследователи русской и советской поэзии начала XX века [25] Важнейшим шагом для преодоления такой практики явилась «Книга об акмеизме» О. А. Лекманова, в которой, в частности, была сделана наиболее успешная попытка историко-литературной дифференциации понятия «акмеизм» и его персонализации (2000: 9–16), а также рассмотрено участие А. А. Ахматовой в формировании «акмеистических» мифов, деформировавших и деформирующих работу «акмеизмоведов» (2000: 141–154). . Нашим вкладом в дело «деакмеизации» Мандельштама является гипотеза о «рецидиве» символистской риторики в «Оде Бетховену» (1.2.2) [26] В другую, более опасную ловушку попадают вследствие ходячего неразличения акмеизма как маски поэтологически-культурософских манифестов поэтов гумилевского круга и «акмеизма» как ярлыка, которым пользовались критики Мандельштама 1920–1930-х годов. В этом смысле многие «акмеизмоведы» 1960–1980-х годов просто переняли пролеткультовский ярлык Мандельштама, в соответствии со своими политическо-эстетическими пристрастиями поменяв советский минус на антисоветский плюс. В результате этого произошла инструментализация как Мандельштама, так и самого мандельштамоведения в соответствии с идеологическими нуждами холодной войны, исследовательские рефлексы которой ощущаются до сих пор. Некоторых аспектов этой инструментализации мы коснулись, рассматривая эдиционные и исследовательские практики мандельштамовских переводов из М. Бартеля (2.3.4). .

Далее мы рассматриваем развитие немецкой темы в военных стихотворениях 1914–1916 годов: от газетной «Немецкой каски» до «миротворческой» оды «Зверинец» (1.3). В следующем разделе (1.4) анализируются мотивы немецкой мифологии и истории в стихотворениях, так или иначе затрагивающих революционные события.

Наше внимание было обращено прежде всего на стихотворения поэта; эссеистическая проза привлекалась лишь с целью уточнения некоторых темных мест в стихах (в известном смысле прозаические тексты Мандельштама представляют собой автокомментарий к его стихам). Исключение мы сделали во второй части исследования при разборе прозаических работ начала 1920-х годов (главы 2.2 и 2.4); в автобиографической и литературно-критической эссеистике этих лет поэт, пишущий в это время лишь единичные стихотворения, подводит итоги, нащупывает новые культурософские и поэтические ориентиры. Рассматривая суждения и высказывания Мандельштама, касающиеся немецких культурных реалий, мы старались не только подключить их к разбору главного объекта нашего исследования, но и на их примере продемонстрировать отдельные механизмы коренного перелома в его мировоззрении.

Труднее обстояло дело с переводами с немецкого: конечно, их нельзя приравнивать, например, к переводам из Петрарки, которые Мандельштам рассматривал как часть своего творчества. В то же время у нас нет никаких оснований списывать их в разряд безынтересной поденщины, как это было сделано большинством комментаторов и издателей Мандельштама в 1960–1980-е годы. Поэтому переводов мы касались, но не в той степени и не в том объеме, в каком анализировались оригинальные стихи. При разборе переводов с немецкого (глава 2.3) нас в первую очередь интересовала связь переводческих решений Мандельштама с той образностью, которая к тому моменту была наработана в рамках немецкой темы в собственном творчестве.

В третьей части работы рассматриваются произведения 1930-х годов: в главе 3.1 — стратегии использования немецкой тематики в «Путешествии в Армению» и в московских стихотворениях 1931–1932 годов. При разборе произведений 1933–1937 годов (3.2.1–3.3.6) мы в первую очередь старались показать двойную оксюморонную функцию немецкой темы: с одной стороны, она выполняет роль тематической «внутренней эмиграции» в идентификационных стратегиях «опального» Мандельштама (3.3.5, 3.3.6), с другой стороны, используется в интеграционной гражданской лирике (3.3.2 и 3.3.4). При этом особое внимание было уделено стихотворению «К немецкой речи» (3.2), представляющему образно-семантическую квинтэссенцию немецкой темы в творчестве Мандельштама. В заключительной части работы мы постарались обозначить отдельные проблемы изучения и перспективы дальнейших исследований немецкой темы в творчестве Мандельштама, а также в русской и советской литературе в целом.