Мирей Матье: Моя судьба. История Любви

Мама с восторгом следила, как вырастало под его руками селение. Должно быть, и я с соской во рту следила за происходящим.

— Теперь фигуркам святых будет вольготно!

Папа, уже три месяца не выходивший из дома, отправился в окрестные леса. Он принес оттуда мох и уйму веточек, чтобы сделать игрушечные деревья. Потом купил мыльную стружку, взбил ее, как яичный белок… И получился снег, надо признаться, великолепный снег, который тут же пошел в дело. Высыхая, эти мыльные снежинки твердеют, твердеют все больше. Но к ним лучше не притрагиваться, а то защиплет в носу — и сразу вспомнишь, что они из мыла.

Когда все сооружения были готовы, мои родители любовно разместили внутри купленные фигурки, их было много: пузатый мэр с трехцветным шарфом, барабанщик, рыбак с сетью, торговка пирожками с большим противнем, женщина с арбузом в руках и другая — с кувшином, продавщица морских ежей, цветочница, женщина с миской чесночной похлебки, пряха с прялкой, пастух, опирающийся на посох, арлезианка, вожатый с медведем, цыганка, дородный священник, вытирающий пот со лба. И, разумеется, восхищенная чета: воздев руки, она восторгалась младенцем Иисусом.

Когда все было закончено, полюбоваться рождественскими яслями собрались родные и соседи: пришел каменщик-облицовщик господин Фоли — в глубине его сада помещался туалет, пришел и торговец домашней птицей господин Вержье. Пришел и дедуля.

— Ну что ж, Роже, видать, ты пошел на поправку!

— Одно дело работать с картоном, а другое дело — с камнем!

Тем не менее, он стал выздоравливать. И уже весной снова взял в руки резцы и молоток.

— Этим чудесным исцелением мы обязаны рождественским яслям, — восклицала мама. — Яслям, связанным с нашей малюткой Мирей! Мы будем их восстанавливать каждый год. В них наша защита.

В прошлом году — через 40 лет — я приехала на Рождество в Авиньон. Здесь многое изменилось. Теперь квартал Круазьер не узнать. Какое счастье, что я в свое время набрела на клевер с четырьмя листочками. Сейчас бы я его не обнаружила. Там, где чуть ли не до самого горизонта тянулись поля, теперь высятся новые дома… Но рождественские ясли сохранились. Все, что сделал некогда отец из картона и бумаги, — на месте. «Его» стойло, «его» мельница, «его» домики по-прежнему приводят в восторг — теперь уже папиных внуков. Мой брат Роже с благоговением, осторожно достает фигурки из коробок, где они хранятся. Их даже прибавилось. Теперь пастух пасет больше баранов, чем 40 лет назад! В игрушечном селении появилось электричество, и крошечные лампочки освещают дома. Но в остальном.

— Знаешь, — как-то сказала мне мама, — наши рождественские ясли и ты — одного возраста. Но только ты изменилась гораздо больше, чем они.

Впервые празднование Рождества запомнилось мне в четырехлетнем возрасте. Папа к тому времени совсем поправился, и к нему вернулась обычная веселость. Он пел дома, пел в мастерской дедушки, и, слушая его, я застывала, словно зачарованная, — совсем как змея при звуках дудочки заклинателя. Как только раздавалось папино пение, я вторила ему, точно канарейка. Это приводило его в восторг, и в конце концов он объявил, что в этом году я непременно приму участие в праздничном песнопении.

То была еще одна местная традиция. После торжественной мессы в примыкавшем к церкви Нотр-Дам-де-Франс зале благотворительного общества собирались любители хорового пения, жившие поблизости: надев национальные костюмы, они разыгрывали различные сценки, изображая рождественских персонажей, танцевали и пели по-провансальски. Я почти ничего не понимала в происходящем, но папа упорно настаивал, чтобы я тоже что-нибудь спела.

— Она еще чересчур мала, — возражала мама. — И так робка и боязлива, что ты мне из нее дуреху сделаешь! — прибавляла она, уже настолько усвоив местную манеру говорить, будто никогда и не жила в Дюнкерке.

— Какую еще дуреху! — ворчал отец. — Я не дуреху, а соловья из нее сделаю!

Мне сшили прелестное платьице. На репетиции я пела хорошо, совсем как дома, и не сводила глаз с отца, стоявшего внизу у сцены. Но вечером.