Артур Шевененов - Истопись. Eistopeis

Так, одной рукой настаивая на невозможности прошлым предсказывать будущее, другой [рукой] апеллирует к вероятностям удержания в будущем тех технологий, что достаточно долго продержались в прошлом. Кажется, это где-то и согласуется с позитивизмом: видимая доказательность «данными» -цензурированными. Может казаться и аналогией применения распределений вроде Пуассона. Но все это разбивается мысленным экспериментом: сие не соблюдается для народов – некогда долгообитателей-автохтонов (египтян и шумер), цивилизаций по Шпенглеру-Гумилеву (чей запас «пассионарности» не вечен) или к языкам некогда доминировавшим как лингва-франка (арамейский, к примеру, на Ближнем Востоке до VII—VIII вв. н.э.) Это отчасти даже отсылает к Писанию: «что было/делалось, то и будет, и нет ничего нового под солнцем», или, вернее, к тенденциозно-буквалистскому его прочтению. Ибо речь там о первоначалах, в том числе природы людской и ее падении. И технологии вроде ножа или обуви, хлеба или вина, если и сохранились «нетленными», то именно как нечто достаточное, притом в своей основной идее, а не необходимое во всей своей вычурной сложности. Это касается и современных языков, ставших международными: английский, уступая французскому в богатстве времен и немецкому – в строгости, еще более проигрывает древнегреческому и санскриту в их богатстве когнитивно-выразительных средств. Разумеется, это не к чести восхваляемой эволюции, что дает выжить далеко не сильнейшим в смысле совершенства, как служит и компроматом на нынешний уровень духовных потребностей человечества. Но «факт» остается «фактом», равновесие – равновесием, пусть и худым.

Говоря о традиции, верный признак: исхождение из Х ведет к Х же, чем и утверждается самотождество, простая полнота пути. Слабой тенью служит консерватизм, особенно современного типа, когда фрактальность/рекурсия даже с минимальным лагом способна вести к весьма сложным паттернам, отшатываниям от начальных и предшествовавших условий (эредитарность как частичная зависимость остатка пути от пройденного на всяком этапе).

Случайно ли во многих языках само слово «язык» (орган и речь, функция) отсылает к связи, общности: лат. lingua (lingo=связую, delinquens=уклоняющийся, religio=воссоединение, electus=из-бранный, intellectus=inter-legere=выбирать-меж/рассуждать), герм./кит. tongue/ting/tung (язык, собрание, парламент), слав. *jenzъ-kъ (узы, аз, юс, южик, союзник, вязать/обязывать, уд, узда) – этот ряд можно продолжать долго, хоть семит. l-sh-n («у зубов») словно выпадает, если не призвать на помощь омоуграфичность, где r-sh (главное, основа, первое) может явить исток.

В самом деле, язык представляется уникальным пересечением: традиции (пусть не без вкраплений-субстратов), технологий (пополам с новациями), сети поддержки (вокруг ли праосновы, как в исландском и литовском, или же несколько вне оной, как в английском и латышском). Современные языки, по моему скромному мнению, сильно уступают древним – близостью как к основам, так и к единению, адамичности, способности вмещать первоглубинное, а не наносное сложноподчиненное.

Но, коль скоро моделируемы как производственные и утилитарные функции, то характеризуемы и масштаб-эффектом, и риск-аверсией обществ-носителей. А в меру сетеподобия формализуемы в рамках Теории Б , где помимо природной /с/ро-дности в рамках макросемей, даже наиболее удаленные могут являть простое отношение апостериори. Которое, к сожалению, в монолит превращается лишь в случае совместного противостояния. Не тем ли заметно вкрапление номинально православных стран в евроатлантических структурах, курируемых извне? Всякий разрыв с основой может быть чреват накоплением кризиса, как этакой разности потенциалов, что потребует компенсаторного выплеска как суррогата возврата – к себе и основе. Иначе образуемое расширение не дает эквивалента ни ойкумены, ни эврюопы .

Однако, и внутри, казалось бы, сродных этнокультурных и ценностно-религиозных общностей вроде Православия наблюдаются подобные феномены. Так, трения Антония Сурожского с епископом Осборном происходило вокруг именно культурной зашоренности, эксклюзивности отстаиваемой последним модели (как духа изначального, суразного английскому приходу и ориентированного на Запад), чем и объяснялся как его скорый переход под омофор Константинополя (квартала Фанар в Турции, заботливо опекаемого представителями метойкуменских спецструктур), а затем и совлечения сана. Подобная личная драма, простершаяся экстерналией на многих, пусть и не в такой остро-трагичной форме отмечала и путь Шмемана (философское неприятие этоса), и непростое нахождение некоторых более современных представителей (а недавно – и глашатаев) современной РПЦ, чья позиция не вписывается в узкую дихотомию либерализма vs. консерватизма, а во многом определяется мерой личных полномочий и степени их достаточности в пресечении контрактивности соперников. Налицо сравнительная депривация как мятежный потенциал на уровне микрокосма, что указывает на пугающую трансферабельность.