Тувиа Тененбом - Поймать Еврея

Я нуждаюсь в сигарете. Я пытался закурить до того, как прибыл в штаб-квартиру ООП, но люди на улицах Рамаллы мне не позволили. Раз за разом прохожие на улице требовали, чтобы я немедленно погасил сигарету. "Сейчас Рамадан!", — кричали они на меня. Я делюсь своей проблемой с Мэгги, и она показывает, куда пробраться покурить. Я иду туда и выкуриваю одну за другой три сигареты, пока не появляется наконец Ханан, и я иду на встречу с ней.

Офис Ханан красиво и аккуратно оформлен. В центре стола — тарелка с нарезанными фруктами и овощами всех цветов радуги. На стене висят несколько фотографий, все со вкусом, но ни на одной я не вижу вездесущую мечеть Аль-Аксы, символ Палестины. Ханан — христианка, и, возможно, поэтому ей не хочется иметь изображение мечети в своем кабинете.

Мы пожимаем друг другу руки, я сажусь, и когда я уже готов открыть рот, входят люди из Аль-Джазиры.

Эта Аль-Джазирская бригада — самые большие профи из тех, кого я видел за долгое время. У них занимает менее минуты настроить дорогую аппаратуру, и в мгновение ока они готовы к действию. Они знают воззрения Ханан, но им хочется "звуковой фрагмент." Все интервьюируют Ханан, почему бы и не Аль-Джазира? Корреспондент смеется, весело хмыкает и улыбается. Ханан тоже. Они, похоже, знают и любят друг друга.

Улыбки прекращаются перед самым началом, и выражения лиц становятся серьезными. Они напоминают мне актеров в гримерке перед спектаклем. Наступает серьезный момент, и с грустным лицом в дополнение к значительному внешнему виду Ханан рассказывает, как Израиль плох, и интервью быстро заканчивается.

Со скоростью света команда Al-Jazeera сворачивается и выходит.

* * *

Теперь остаемся Ханан и я.

— Как бы вы хотели представить палестинский народ и себя остальному миру?

— Как народ мы, вероятно, похожи на любой другой народ в мире. У нас те же стремления; мы хотим жить в мире, достоинстве и уважении прав человека. Проблема в том, что исторически нам, как народу, было отказано в этом. Мы живём в ситуации незаметной другим, но на самом деле трагической, когда мы лишены прав владения, рассеяны и изгнаны или под сапогом военной оккупации.

Мы тоже хотим жить; мы любим жизнь. Мы хотели бы творить. Мы любим литературу, любим читать стихи, рисовать, танцевать и устраивать праздники в Палестине. Но есть постоянная напряжённость и давление, мы должны сопротивляться оккупации, иметь дело с рассеянием и изгнанием и в то же время поддерживать свою человечность и приверженность большой цели, чувствовать, что мы являемся частью всего человеческого сообщества.

Мы, палестинцы, постоянно ощущаем изоляцию. Мы были исключены из человеческого сообщества, на нас были наклеены ярлыки и стереотипы, поскольку о нас говорили наши враги, а не мы сами.

Думаю, мы народ, напоминающий древнего мореплавателя. Понимаете, у нас есть что рассказать, и мы хотели бы рассказать. Это повествование, отсутствующее в человеческой летописи, которое мы пытаемся сделать распознаваемым. Это подлинная наша история, и мы не хотим, чтобы остальной мир видел нас глазами и через рассказы, скажем, политического контроля израильской оккупации.

Ханан меня удивила. Наблюдая ее по телевизору и читая о ней, я всегда представлял ее жесткой женщиной, личностью холодной и держащей на расстоянии. Но сидя напротив, чувствуя тепло ее голоса, я не мог не быть тронут и не проникнуться к ней уважением. Она умна и хорошо говорит. В отличие от Арье Кинг, она говорит длинными предложениями, у нее богатый словарный запас и, полагаю, она не маклер. Если бы она, пытаясь продать мне дом, отвечала на каждый имеющийся у меня вопрос такими длинными предложениями, сдается мне, я бы, может, пригласил ее на кофе с пирожными, но уж точно остался бы в своем старом доме еще на пару лет.

Может быть, я должен задавать более точные вопросы, и тогда она будет отвечать мне короче.

Но прежде чем у меня появился шанс попробовать, Ханан делится со мной ещё одной идеей.

— На мой взгляд, это поразительно, что палестинцы, живущие на своей исторической земле на протяжении сотен и тысяч лет, должны отказаться от большей части своих земель, на которых будет основано другое государство.

Сотни и тысячи лет — для меня довольно большая новость, и я рад, что она поделилась этим со мной.

— Израиль стал жертвой. Не сам Израиль, а европейские евреи — жертвами одной из худших глав в истории человечества. Мы говорим о Холокосте; это худшее, до чего человеческий разум дошел с точки зрения жестокости. Так что в некотором смысле мы стали жертвами тех, кто стал жертвами европейского антисемитизма.