Олег Рогозовский: Записки ящикового еврея. Книга четвертая: Киев. Жизнь и работа в НИИГП 1975-93 гг

Каким бы отвратительным ни было ваше

положение, старайтесь не винить в этом

внешние силы: историю, государство,

начальство, расу, родителей, детство…

В момент, когда вы возлагаете вину на

что – то, вы подрываете собственную

решимость что – то изменить.

Иосиф Бродский

Понять и принять высказывание Бродского нетрудно. Гораздо труднее осознать его применительно к себе и своим обстоятельствам. Тем более, что обстоятельства меняются, а ты, к сожалению, не всегда поспеваешь в такт с этими изменениями.

В 1973 году случилась война Судного дня. До зубов вооруженные Советским Союзом Египет и Сирия напали на Израиль в самый строгий еврейский религиозный праздник, когда солдат отпускают домой, транспорт не ходит. Коварство и внезапность принесли первоначальный успех; израильтяне понесли большие потери.

После сокрушительного поражения египетской и сирийской армии, бегства советских советников и их семей без нажитого добра, возврата кораблей со снабжением и вооружением и отмены высадки уже находившегося на кораблях советского десанта, в СССР поднялась очередная, самая большая после Сталина, волна антисемитизма. Пока эта волна дошла до Киева, наступил 1974 год. Я ее сначала не заметил – ну только пришлось таким как я писать внеочередную анкету в первый отдел. Организованные или опытные люди сохраняли все анкеты, начиная с самых первых, но я к таким не принадлежал.

Но все же меня достали. И чем дальше укреплялся «развитый социализм», тем больше рос государственный антисемитизм и его воздействие, в том числе и на меня. Насколько я помню, я вообще об этом как – то не думал. Принимал ограничения как данность. Работать, хоть и не по главным проектам института, было можно. В начальники я не рвался, давно понял, что подчиненным начальников моего начальника К5я быть не хочу. И не могу, в силу действующих на Украине до конца советской власти ограничений.

Больше угнетал прогрессирующий брежневский застой. Главная мудрость эпохи выражалась тезисом: «Никогда не упускай возможность промолчать», что Галичем формулировалось как: «Промолчи – попадешь в первачи! Промолчи, промолчи, промолчи!» Это было для меня недоступно, так что жаловаться было не на кого.

Должен извиниться перед читателями четвертой книги, которые помнят содержание предыдущих. Решил не отсылать их к ним по каждому поводу, а коротко излагать суть написанного ранее, если это имеет значение в контексте или хочется повторить удачное выражение или эпизод.

Общеизвестные гарики, и парафразы из них, если они не в эпиграфах, не всегда имеют ссылки на имя Игоря Губермана. Хотя, вообще говоря, известное известно немногим.

То вже, мабуть, отак я і умру,

а діло справжнє так і не сподвигну.

Бо хоч горілку рідко в рот беру,

останню книгу написать не встигну[1] Парафраз из «Маруси Чурай» Лины Костенко .

Одна из главных претензий читателей – коллег к книге третьей о ящике была в том, что я, проведший лучшие производительные годы в нем, не высказываю если не преданности ему, то верности и признательности судьбе за годы, проведенные в нем и людям, с которыми я работал.

События на Украине после развала СССР привели к аберрации взглядов у многих успешных людей, награжденных за свою работу в ящике во времена Союза. Они отторгли и постарались забыть все связанное с ящиком. Встречаются и те, у кого всегда все было хорошо, как бы на самом деле оно ни было. Возникает потребность в объективизации частного мнения отдельного человека. Даже если оно такое субъективное, как у меня.

По работе мне приходилось иметь дело с различными фирмами. Иногда эти контакты позволяли понять структуру управления и взаимодействия в фирме, ее атмосферу и взаимоотношения в ней. Так что мне было с чем сравнивать наш ящик. Кроме того, поспудно сказался и последующий западный опыт.

Еще одной стороной был образовательный бэкграунд. Большинство моих коллег были выпускниками КПИ, значительная часть из них заканчивала кафедру электроакустики профессора Карновского. Сотрудничество с кафедрой и ее влияние (как и кафедры профессора Воллернера) сильно ощущалось в жизни отдела и института.