Глеб Павловский - Система РФ. Источники российского стратегического поведения - метод George F. Kennan

Геополитика появляется в момент того, что Гефтер именует «уходом исторического» из жизненного мира homo sapiens. Всплески геополитики – в конце XIX – начале ХХ в., в 30-е, затем в 40–50-е годы и, наконец, в начале ХХI века – совпадают с обнаружением тупиков-пределов органичного для homo historicus «историцистского» действия. Определению Цымбурским старта геополитики как «волевого политического акта, отталкивающегося от потенций, усмотренных в конкретном пространстве» недостает продолжения: «…при дефиците ресурсов исторического действия и его инструментария».

Я, пожалуй, согласен с Цымбурским в том, что геополитик «исследует мир в целях проектирования, а часто… и через его посредство». Это попытка удержать конструктивизм исторического действия, нараставший внутри мировой истории от XVIII к ХХ веку, ценой избавления от исторического опыта. Заменяемого политической картой мира.

Весьма иронично приведенное Цымбурским суждение академика Тарле, что геополитика думает «о будущей географии, а не о настоящей». Но будущее никак не может быть проверено, а «реалистические суждения» о будущем абсурдны. Воля и желание – вот мотив утонченного геополитика. Он позволяет себе желать определенных результатов исследования еще до того, как их получит. Здесь обнаруживается некое сходство с коммунизмом, который также торопился изменить мир, исследуя его лишь по ходу и в необходимой для этого степени (отчего его классик Карл Маркс, не утративший навык интеллектуального любопытства, заявлял: «Сам я не марксист»).

В глазах такого историциста, как я, геополитика, разумеется, выглядит неправомерным вторжением в сферу действия мировой истории и одержимых ею авангардов. Но после того как все без исключения авангарды свернули себе шею, к чему удивляться, что на арену вышли уцелевшие геополитики? Ситуация опрокинулась. Теперь былым «творцам мировой истории» приходится объяснять, что они имели в виду и что именно собирались сделать с нациями и сообществами, превращенными в инструмент будущего?

Геополитик в сравнении с коммунистом ХХ века просто шалун, вроде гопника из предместий, который редко-редко позволяет себе выйти в центр для драки на Манежке. Не геополитики развалили империи ХХ века, как либеральные, так и тоталитарные. Не геополитики несут ответственность за цифры жертв с несчетными нулями. Хотя, разумеется, геополитики очень завидуют историцистам и рвутся изо всех сил на их место – порулить. Но мотив их нисколько не консервативен!

Цымбурского это настораживало. Он предупреждает против геополитического идеализма, убеждающего «народы и государства жертвовать… своим суверенным существованием ради суверенитета Больших Пространств. Сейчас в России этот вид идеализма ярко обнаруживают писания Дугина». Еще раз нужно отметить правоту Цымбурского: визионерство геополитической субкультуры, безвредный пережиток эпохи ар-деко, помноженный на 3D-визуализации XXI века, породило не сон разума, а его умерщвление. Речь уже не об «убеждении суверенитета жертвовать собой», а об обслуживании суверенитетом нужд мелкой текущей политики. (Ей-богу, даже простая геополитическая осторожность не помешала б весной 2014 года в контексте решений о Крыме.) Цымбурский пророчески иронизирует над «крымской геополитикой», не берущей в расчет «снабжение Крыма днепровской водой, радикально осложняющее “островной проект”».

За последнее десятилетие, а вернее бы сказать – тридцатилетие, назрела и перезрела задача понимания России . Эта задача не покрывается исследованием трудных вопросов русской политики, истории, социальной жизни и онтологии. Скорее, надо говорить о загадочной избирательности взгляда последних десятилетий, который замещал непроясненную и даже непоставленную проблему поспешным суждением и императивной оценкой. Классическим случаем здесь являются события, которые, даже при простом их назывании – и это ощутимо для каждого, – вызывают внутреннюю эмоциональную и недружественную мобилизацию присутствующих, мотивированных при этом по-разному. Достаточно простого упоминания. Например, «реформы кабинета Гайдара», «1990-е годы», «катастрофа СССР», «ваучерная приватизация», «путинское большинство» и «политика стабильности». Сам акт именования этих тем является для многих непристойным и почти порнографическим.

Вероятно, уже описание самих заглушек и табу позднесоветского-постсоветского мышления представляет собой также запрещенную себе нашим сознанием зону. Этих механизмов много, они разнообразны и генерируют различные категории исключенного российским мышлением – либо генерирующего сами эти табу, что не исключено.