Себастьян Хаффнер: Некто Гитлер: Политика преступления

Есть еще одно принципиальное отличие «Истории одного немца» и, скажем так, «Истории другого немца». Первая книга Хафнера – многофигурная. Это настоящий роман с диалогами, спорами, фактурными персонажами: тут и отец главного героя, и друг, эмигрировавший раньше него, и богемная Тэдди, и верная «Чарли», и интеллектуалы-фашисты, бывшие приятели «одного немца», ставшие опасными врагами, с которыми ухо над держать востро.

«Некто Гитлер» – книга одиночества. Один-единственный герой или скорее антигерой. Только он – и никого вокруг. Только его комплексы, его действия, его рассуждения. Это очень подходит ему, солипсисту и волюнтаристу, уверенному в том, что «мир – это его представление о мире», а если не так, то тем хуже миру. Гитлер закапсулирован. Не раз и не два Хафнер пишет: этот его поступок, это его решение – загадочны, почти необъяснимы. Разумеется, он приводит разные объяснения той или иной загадки, потом дает свое, достаточно обоснованное, но это не означает, что не может быть других:

<���…> о Гитлере последних месяцев сложилась некая легенда, которая отнюдь не приукрашивает его, но в известном смысле снимает с него ответственность за агонию Германии 1945 года. Согласно этой легенде, Гитлер в конце войны был только тенью самого себя прежнего, тяжело больным человеком, человеческой развалиной, лишенной прежней решительности и силы и будто в параличе глядящей на катастрофу, обрушившуюся на него и его страну. Согласно этой легенде, с января по апрель 1945 года он потерял всякий контроль над происходящим и, оторванный от мира, дирижировал из своего бункера армиями, которых не существовало, метался от внезапных приступов бешенства к летаргической резиньяции, среди руин Берлина фантазировал об окончательной победе. Он был слеп к окружающей его реальности – это верно, но верно по отношению к Гитлеру любого периода его жизни.

В этой апокалиптической картине пропущена важнейшая деталь. Конечно, состояние здоровья Гитлера в 1945 году было не самым лучшим; конечно, он постарел, и после пяти военных лет нервы его были на пределе (как, впрочем, и у Рузвельта с Черчиллем), конечно, он пугал свое окружение все большей угрюмостью и все более частыми приступами бешенства. Но искушение эффектно нарисовать конец Гитлера пеплом и серой в духе «гибели богов» мешает увидеть то, что Гитлер последних месяцев войны еще раз обрел невероятную энергию и потрясающую силу воли, причем это был наивысший расцвет его энергии. Некоторое ослабление воли, некий паралич, падение в бездумную летаргию скорее можно заметить в предшествующий период, в 1943 году (именно тогда Геббельс с тревогой писал в своем дневнике о «кризисе вождя») и в первом полугодии 1944 года. Но перед лицом неизбежного поражения Гитлера словно гальванизировало. Его рука могла дрожать (последствия покушения 20 июля 1944 года), но хватка этой дрожащей руки была все еще – или снова – стремительна и смертельна. Решимость стиснувшего зубы бойца и яростная активность физически очень ослабевшего Гитлера с августа 1944-го по апрель 1945-го в некотором смысле поразительны [9] С. 234–235 наст. изд. .

Вот этим «в некотором смысле поразительно» пронизана вся вторая книга Хафнера. Вся структура ее парадоксальна, оксюморонна.

Глава «Жизнь». Краткий очерк жизни и судьбы, с прочерчиванием главных характеристических черт:

В названиях многих биографий под именами их героев стоят слова «Его жизнь и его время», причем «и» здесь скорее разделительный, чем соединительный союз. Биографические и исторические главы чередуются друг с другом; крупная личность пластически, скульптурно выделяется на плоском фоне истории своего времени; эта личность столь же возвышается над этой историей, сколь и врастает в нее. Биографию Гитлера так не написать. Все, что в ней есть, сливается с современной ей историей, является этой историей. Молодой Гитлер рефлектирует над ней, срединный Гитлер все еще рефлектирует, но уже вмешивается в ее ход, поздний Гитлер этот ход определяет. Сначала история делает Гитлера, потом он делает историю. Только об этом и стоит говорить. Что же до жизни Гитлера, то здесь сплошное белое или черное пятно – после 1919-го так же, как и до 1919-го. Отделаемся от этого поскорее.

В этой жизни – «после», как и «до», – отсутствует все, что придает человеческому существованию нормальный вес, теплоту и достоинство: образование, профессия, любовь и дружба, брак, отцовство. Если отвлечься от политики и политических страстей, это бессодержательная жизнь, и поэтому, конечно, жизнь несчастливая, но странным образом легкая, легковесная и потому легко отбрасываемая. Постоянная готовность к самоубийству сопровождает Гитлера на всем его политическом пути. А в конце финальной точкой, как нечто само собой разумеющееся, действительно стоит самоубийство [10] С. 43–44 наст. изд. . <���…>