Себастьян Хаффнер: Некто Гитлер: Политика преступления

Хорошо бы вглядеться в этого пусть и на исторический час, но победителя. Внимательно посмотреть на поверженного врага. Да и повержен ли он? Хафнер не был поклонником Бертольта Брехта, но его стихи с перефразировкой знаменитого крика Агриппины, матери Нерона, своим убийцам «Бейте в живот! Он еще может родить другого гада», конечно, знал. И со всей прусской основательностью и юридической дотошностью в гада всмотрелся.

По таковой причине ясно, что книга, которая перед вами, не просто диалогична по отношению к первой книге Хафнера, она ей антитетична. Уж больно главные герои разные. Если говорить в терминах близкой нам литературы (впрочем, и для Хафнера, образованного европейца, эта литература была не чужой), то «История одного немца» – толстовская книга, тогда как «Некто Гитлер» книга из мира Достоевского, мира жуткого, изломанного, гибельного.

Главный герой «Истории одного немца» – герой Толстого: то ли Андрей Болконский, то ли Пьер Безухов, то ли Константин Левин или Нехлюдов. Человек, стремящийся жить по правде и совести, ищущий истину, старающийся «не свернуть с тропинки чести» (Стефан Георге). Человек, старательно анализирующий свои поступки, старающийся понять, где и почему он оступился. Он, а не его страна и не его народ.

Главный герой книги «Некто Гитлер» – герой Достоевского: то ли Смердяков, то ли Верховенский, то ли Раскольников, с выстриженной наотмашь совестью, да и карамазовские черты в нем нет-нет да и проглядывают. Человек страсти и безумных, бредовых идей; человек жуткой, но веры. Веры настолько жуткой и в такие бесчеловечные вещи, что порой закрадывается сомнение: этот сгусток воли и энергии точно человек? «Исчадие ада» по отношению к нему не кажется плоской метафорой.

Самое удивительное, что и историософия одной книги абсолютно антитетична историософии другой. Историософия первой вполне толстовская. Всякий, кто внимательно читал философские страницы «Войны и мира», посвященные поиску «интеграла истории», с их ненавистью и презрением к политике и политикам, особенно с их убеждающей и убедительной уверенностью в том, что все исторические личности, все эти «великие люди» не более чем пена на волнах исторического потока: не от них зависит его направление, не они это направление определяют, – с ходу обнаружит толстовский исток в «Истории одного немца»:

Звучит парадоксально, но все же фактом является то, что действительно большие исторические события разыгрываются между нами, безымянными пешками, затрагивают сердце каждого случайного, частного, приватного человека, и против этих личных и в то же время охватывающих массы решений, которые их субъекты порой даже не осознают, абсолютно бессильны могущественные диктаторы, министры и генералы. Знак, характерный признак этих решающих исторических событий – то, что они никогда не проявляются как массовые; дело в том, что масса, как только она становится таковой, утрачивает способность к действию: настоящее историческое событие всегда проявляется как частное, личное переживание тысяч и миллионов одиночек.

Я говорю не о каких-то туманных исторических конструкциях, но о вещах, чей в высшей степени реальный характер невозможно оспорить. Что, к примеру, было причиной поражения Германии и победы союзников в 1918 году? Высокое полководческое искусство Фоша и Хейга и отсталая стратегия Людендорфа? Ни в коей мере! Главной причиной было то, что «немецкий солдат», то есть безымянная десятимиллионная масса, внезапно не захотела, как прежде, жертвовать своей жизнью во время каждого наступления и оборонять свои позиции до последнего бойца. Где произошло это решающее изменение? Не на тайных бунтовских сходках немецких солдат, но в сердце каждого из них, каждого в отдельности. Большинство из солдат едва ли сумели бы найти подходящие выражения, чтобы рассказать о происшедшей с ними перемене; это в высшей степени сложное, судьбоносное в полном смысле слова, психологическое явление каждый из них выразил бы разве что возгласом: «Дерьмо!» Если бы среди солдат нашлись бы обладающие даром слова и если бы их спросили о случившемся, то каждый рассказал бы о множестве в высшей степени случайных, в высшей степени частных (а также и не слишком интересных и не слишком значительных) мыслей, чувств и переживаний; здесь оказались бы письма из дома, личные отношения с фельдфебелем, соображения насчет кормежки и размышления о войне, ну и (поскольку каждый немец немного философ) о смысле и ценности жизни. Не мое дело анализировать психологические процессы, решившие исход той войны, однако думаю, они представляют интерес для всех, кто считает, что рано или поздно эти процессы – или подобные им – должны быть описаны [6] Себастьян Хафнер. История одного немца. С. 205–207. .