Александр Бовин - XX век как жизнь. Воспоминания

Есть проблема маршальских денег. Брежнев получал их. А он не хочет. Ну и не надо [20] Для справки: генеральный секретарь получал тогда 800 рублей; маршальские были — 752 рубля. .

Федорчук и ситуация в КГБ. Федорчук мутит воду (зачем Солженицына выпустили, почему так много евреев получили разрешение на выезд; заменил в управлении связи всех людей и т. п.). «Володя не потянет» (это о Крючкове). «Чебрикова буду двигать» (движение кончилось 18 декабря, когда Чебриков заменил Федорчука, а Федорчука отправили в МВД).

Беда со Щелоковым. Куда его девать? Все отпихиваются. На руку, говорят, нечист (позже Щелоков и его жена застрелятся).

О своем «культе». Уже начинают махать кадилом. Дал команду Зимянину пресекать беспощадно.

О Цуканове. Черненко давит, не любит его, все хочет затереть куда-то. Тут мы с Арбатовым оживились. Поагитировали за Цуканова. Сказали, что Лукьянов был бы хорошим заведующим общим отделом, а Кручина — управляющим делами. Андропов завздыхал. От Боголюбова (нынешнего зав. общим отделом) пока трудно избавиться.

«Мелкие дела» (так он сказал) — буду настаивать, чтобы члены политбюро бывали на предприятиях, с людьми общались (тут я узнал свою записку), хотя не уверен, что удастся их отучить говорить без бумажки. Да и здесь, когда пленум, зачем на перерывах все прячутся в комнату президиума, надо быть в зале, говорить с товарищами.

Под занавес (а он не опускался почти два часа) спросил: как мы себя чувствуем, «уверенно ли». Ответили, что все нормально. Попросили, если можно, от текущих речей освободить. Арбатов в присущей ему манере сказал, что от речей уже «молоко в грудях киснет». Посмеялись. Андропов обещал послабление.

Вышли мы растерянные, в растрепанных чувствах. Разговор, степень откровенности — ну совсем не похоже на Андропова. А может быть, просто поговорить не с кем, душу излить… Ведь все смотрели на него только снизу вверх. Мы — тоже, но не только. Какие-то тонкие нити, связывавшие нас, не вписывались в общую иерархическую схему. Иногда это позволяло ему расстегнуть лишнюю пуговицу на мундире. Иногда, видимо, мешало, и он пытался рвать эти нити.

Какой-то он был одинокий, умученный…

На пленуме, который состоялся через два дня, собравшиеся не могли определиться: вставать — не вставать, хлопать — не хлопать. Но в прениях быстро появилась розовая слюна.

Набросал два абзаца для заключительного слова:

«Дорогие товарищи! Я сердечно благодарен всем, кто с этой трибуны желал мне успехов в работе. Я не отделяю свои успехи от ваших, и если они, эти успехи, будут, то это обязательно будут наши общие успехи.

В связи с этим давайте поставим перед собой такой вопрос: а нужно ли нам вообще подчеркивать персональные успехи, персональные заслуги одного человека? Уверен в том, что не нужно. Уверен и в том, что все присутствующие понимают меня правильно».

Но в перерыве не нашел Лаптева, и абзацы остались в моем кармане…

Пленум избрал Гейдара Алиевича Алиева членом политбюро. Он стал первым заместителем премьера. Не думаю, что это был лучший кадровый ход Андропова.

Юбилейный доклад готовила группа Александрова. Только когда новый докладчик потребовал убрать «беллетристику», вызвали на пару дней Арбатова и меня. Мы свое дело сделали и разбежались.

Дальше — хороший сюжет для размышлений на тему: «и барский гнев и барская любовь».

Поздно вечером 18 декабря звонит Арбатов: «Надо срочно встретиться». Сажусь в троллейбус и еду к намеченному месту встречи на Кропоткинской. Арбатов уже там. Проливной дождь. Устроились у столба под фонарем с двумя зонтами.

Монолог Арбатова: я написал письмо Андропову, в котором обратил его внимание на активизацию «младогвардейцев» (остатки отрядов «железного Шурика»), усиление цензуры в театре, оживление консервативного крыла в аппарате ЦК, некоторые странности под флагом наведения порядка. В общем, «вот тебе, бабушка, и Юрьев день!». Ответ Ю. В. прислал с фельдом два часа назад. Ответ резкий, надменно-холодный. «Не надо меня поучать!»

Ответ я прочитал тут же под фонарем. Действительно, такая небрежная отмашка… И совершенно не соответствующая тональности отношений, которые поддерживались между Андроповым и Арбатовым вот уже двадцать лет.

Арбатов иногда перебирал по части настырности. Не потому, что он хотел поучать, а потому, что болел за дело. И Андропов должен, обязан был это понимать. Но — не понял. Это меня удивило и огорчило больше всего. Наверное, подозрительность, свойственная службе в КГБ, достигла критической массы. Наверное, делала свое дело и болезнь, ослабляя не только тело, но и душу, снижая сопротивляемость против наветов и наушничанья. И хотя данное письмо меня конкретно не касалось, я воспринял его как обращенное и ко мне.