Сергей Кургинян - Седьмой сценарий. Часть 2. После «путча»

«ВМ»: Где вы родились, в какой семье? Какое получили образование? Словом, если можно, немного о себе.

С.К.: Родился я в Москве, отец — армянин, мать — русская. Может быть, в этом вся советская судьба. Отец — армянский крестьянин, воевал, стал профессором, заведовал кафедрой. Мать — из дворянской семьи, перешедшей на сторону красных в семнадцатом году и получившей за это полной мерой в 37-м. Мама — филолог, специалист по Т.Манну, она очень сильно формировала мою интеллектуальную, гуманитарную составляющую. Она умерла, отец жив. Это московская интеллигенция, которая всегда заведомо скептически относилась ко всякого рода политическим играм, тем более — национальным, и всегда старалась держаться вне группировок. В конце 60-х, когда коммунистическая идея никого уже не устраивала, сложились две основные группировки — западной и русско-почвеннической ориентации. По целому ряду параметров я всегда оказывался вне того и вне другого.

«ВМ»: Означает ли это центристскую позицию?

С.К.: Нет, хотя я сам бросил такое слово: «инициативный центризм». Все время хотелось преодолеть ограниченность, которая содержалась в каждой из этих позиций. Не сбалансировать, не умиротворить, не согласовать, как это любит делать М. С. Горбачев, а именно преодолеть ограниченность и на этом пути выработать некую третью позицию.

«ВМ»: Мы еще вернемся к этапам вашего становления, но, уж коли речь зашла о столь важных вещах, нельзя ли пояснить, в чем заключается искомая позиция?

С.К.: Она заключается в том, что идея государственности не противопоставляется ориентации на достижения западной культуры и техники, а находится в органичном единстве. Полная открытость миру. Предельная способность адаптировать и применять здесь те знания, которые существуют в мире. Но при этом — жесточайший контроль за всем, что связано с идеей государства Российского, с его геополитической ролью. Мы рассматриваем себя как национально и государственно ориентированных людей, способных вести диалог с позиций интересов России как государства. Но без ксенофобии, шовинизма и лапотности, без попыток звать в мифически счастливое прошлое. Мы всегда понимали, что такое ценности в национальном сознании. Понимали, в частности, что вопрос не в том, как шла революция 17-го года, а в тех культурных и нравственных ценностях, которые в результате возникли и, возникнув, образовали сплав с российскими национальными ценностями. Мы понимали, что все это просто так трогать нельзя. Наши «киты» — это современная либеральная экономика, модернизация, необходимость активно усваивать мировой опыт, движение вперед и, наконец, культурно-историческая самобытность, движение по своей (!) траектории. То, что мы предлагаем, — это не либерализм и не консерватизм, это четкое понимание того, что ускоренное движение возможно, только исходя из опоры на свой собственный опыт, что это — неоконсерватизм. Хотелось бы помочь тому, кто решился бы сыграть для России ту роль, какую сыграл для Америки Рейган. Это особая роль, ибо Россия — не Америка. Политические мои идеалы сформировались очень давно, разговоры на эту тему шли еще в семье.

«ВМ»: Значит, революционных изменений личности не было — была эволюция?

С.К.: Эволюция в смысле воплощения идей, которые сформировались задолго до перестройки. Еще в 83-84-х годах мы внимательно изучали американскую политологию, работы Бжезинского, Пайпса, всех тех, кто определил, что будет здесь происходить. Мы обсуждали возможные контрдействия.

Я окончил обычную московскую школу. Жили мы в центре Москвы, в Потаповском переулке, в коммунальной квартире. Там я встречал самые счастливые дни рождения: жизнь была пусть трудная, но — хорошая. Школа рядом с домом, все друзья жили рядом. Поскольку я имел неосторожность участвовать в математических олимпиадах — завоевывал, помнится, какие-то места по России, — меня стали считать математическим вундеркиндом. Я попал в математическую школу, но элитарный псевдонаучный климат вызвал у меня такое отвращение, что вместо мехмата МГУ я пошел в геологоразведочный институт. В геологии в то время я ничего не понимал, зато занимался спортом — горным туризмом, самбо, и при поступлении в институт мне казалось, что геология — что-то вроде туризма: преодоление горных хребтов, поисковая работа… Спасла меня кафедра математики: Тумаркин, Ефимов, Альпин, Макагонов — они взяли меня под свою опеку, конечно не только научную. Будучи секретарем комсомольской организации, я очень «нетрадиционно» вел работу: мы разбирали книги Авторханова, Бжезинекого (т. е. по тем временам — самиздат), так что опека не была лишней. Институт, как и школу, окончил с отличием, но, когда встал вопрос об аспирантуре, мне припомнили, что я отказался вступать в партию. «Нам нужны коммунисты-геологи, а не геологи-коммунисты!» До сих пор не могу понять эту фразу. Поскольку за меня вступилась Академия наук, меня все же взяли в престижную академическую аспирантуру. Но и там я вел себя не так, как надо: отказывался от зарубежных поездок, перестал заниматься комсомольской работой, хотя из карьеристских соображений именно там, казалось бы, и нужно было ею заниматься, да вдобавок… создал театр. Вокруг театра образовался круг политиков, политологов, социологов, экономистов — та среда, в которой родилась идея о создании «Экспериментального творческого центра».