Сергей Кара-Мурза: Кризисное обществоведение. Часть 2

Любопытно, что об этой прямо-таки сенсационной истории в стиле Хичкока демократическая свободная пресса России, кажется, не обмолвилась ни словом.

Толкнуть человека с обрыва в реку — действие. Наблюдать, как тонет человек и не оказать ему помощь, — бездействие. Оба класса субъектов-участников важны.

Лишение гражданской чести в античной Греции было тяжким наказанием, равносильным лишению гражданских прав.

После 1998 года Е. Ясин остался в ранге экономического гуру и возглавляет Высшую школу экономики, которой поручается подготовка всех программ в экономике. Б. Златкис повышена в должности и стала заместителем Министра финансов. Об А. Чубайсе и говорить нечего.

Оптимистические прогнозы давались и во время падения котировок на московских биржах. В прессе говорилось о таких эпизодах: «В “черный понедельник” (6 октября), когда курсы акций упали сразу почти на 20%, с утра в российских киосках появился журнал “Итоги”, где на обложке было анонсировано интервью с зампредседателя Центрального банка РФ Константином Корищенко, который только что возглавил ММВБ, ведущую биржу страны. Выдающийся аналитик и “кризис-менеджер” заявил буквально следующее: “Тот уровень, на котором мы сейчас находимся, — если не дно, то где-то близко к нему: весь негатив, который мог выплеснуться на рынок, уже выплеснулся. Большие колебания — верный признак приближающейся смены тренда”. В удивительное мы живем время — журнал еще несли по киоскам, а заявление г-на Корищенко уже выглядело откровенным издевательством. В наши дни прогнозы либеральных экономистов опровергаются жизнью раньше, чем мы успеваем их прочитать!»

Постсоветское обществоведение, в общем, тоже медленно осваивает когнитивные возможности представлений об аномии. В течение последних двадцати лет едва ли не половина статей в «СОЦИСе» затрагивает проблему аномии той или иной социокультурной общности в России, но само понятие, обозначающее это явление, почти применяется. На 2-3 тысячи релевантных статей по проблеме аномии российского общества едва наберется десяток имеющих в заглавии этот термин.

Этим объясняют, например, провал социологических опросов и прогнозов перед выборами 1993 года. Обнаружилось такое отчуждение от власти и «ее социологических служб», что выяснить установки респондентов оказалось невозможным — «народ безмолвствовал». Видный социолог Б.А. Грушин отметил, что «острое недоверие масс к власти, нежелание иметь любые контакты с правительством и факт, что опросы идентифицировались с властью, объясняет, почему многие россияне… не хотят быть искренними с интервьюерами».

Например, в последние два года в Москве подрывом легитимности «режима Путина» занимается «исторический блок», в котором национал-большевик Лимонов обнимается с антикоммунистом Каспаровым, а соратник Ельцина Немцов — с лидером Авангарда красной молодежи Удальцовым.

Надо учесть, что объективно существующая социальная ситуация воспринимается как зло и вызывает недовольство (вплоть до невыносимого) лишь после того, как человек испытает достаточно сильное общественное воздействие, которое и убедит его в том, что перед ним — зло. Американский социолог Дж. Александер пишет: «Для того, чтобы травматическое событие обрело статус зла, необходимо его становление злом… Холокост никогда не был бы обнаружен, если бы не победа союзных армий над фашизмом». Недовольство социальным порядком — не биологическая реакция нашего организма, а продукт культуры, и мы видим, как быстро могут меняться отношения к общественным явлениям в зависимости от работы «агентов влияния» (в широком смысле слова).

Ритуалы выборов, ведущие к насилию, вовсе не являются извращением принципов демократии. Антропологи считают, что это и есть действительная суть западной демократии, скорректированная реальностью государств переходного типа (это иногда называют «парадоксом Уайнера», смысл которого состоит в том, что именно демократические процедуры, а не их искажение, и порождают насилие). Такой и была технология западной демократии, в чистом виде представленная Французской революцией. От нее ушел сам Запад, но под его давлением ее вынуждены применять зависимые от него страны.

С. Тамбиа пишет: «Французская революция сделала толпу непреходящей политической силой, поскольку взятие Бастилии стало стереотипным образом политики толпы. С этого момента политические доктрины демократии должны были говорить непосредственно о народе, за или против него, а правительства были вынуждены разрабатывать способы управления воинствующей толпой, символизирующей власть народа, и им, как и интеллигенции, предстояло усвоить эту идею в качестве центральной темы социальных и политических теорий» [135, с. 231].