Олег Мороз - Так кто же развалил Союз?

Я тяжело пережил Прагу. Осуждал в душе, среди своих друзей и перед дочерью — тогда еще школьницей. Сказал ей: «Запомни: великая страна покрыла себя позором, и не будет нам прощения». Я не скрывал в кругу сотрудников Международного отдела ЦК своего крайнего возмущения вторжением в Афганистан. Хотя моральную ответственность за политику, которая вела к тем интервенциям, я нес лишь в той мере, в какой можно ее возложить на, в общем-то, рядового аппаратчика. Но к политике последних пяти лет я имел прямое отношение. Это была политика, которая исключала повторение чего-либо подобного 1968 и 1979 годов. Оказывается, нет. И иметь прикосновение к политике, которая несет в себе возможность измены самой своей сути, я не могу.

Михаил Сергеевич! С тех пор как я оказался «при Вас», мне никогда не приходило в голову, что мне опять, как при Брежневе и Черненко, придется испытать мучительный стыд за политику советского руководства. Увы! Это произошло…

Это, конечно, выдающийся документ, показывающий, что и среди коммунистических аппаратчиков высокого ранга были порядочные, совестливые люди. Мало кто из них отваживался публично высказывать свои взгляды на политику советского руководства, но отрадно, конечно, уже то, что они эти взгляды — часто разумные и честные — исповедовали.

Секретарь сначала отказывалась стенографировать текст Анатолия Черняева, а потом, отпечатав, спрятала его в свой сейф. Стала увещевать автора: «Вы наносите ему (то есть Горбачеву. — О.М.) удар и с этой стороны. А он к вам так относится!»

Коллеги, которые узнали о письме, также советовали Черняеву не торопиться.

В конце концов, поостыв, он «заколебался в своей решимости «сделать Горбачеву ручкой».

Письмо так и осталось не переданным адресату. Может быть, напрасно Черняев его не передал. Может быть, «делать ручкой» Горбачеву было и не обязательно (это уж как сам Горбачев решит, — увольнять своего помощника или не увольнять), но оно вполне могло как-то воздействовать на президента. Не исключено, прочитав его, он захотел бы как-то скорректировать свои действия, в том числе и в отношении Прибалтики.

В действительности, однако, никакой корректировки не произошло. Напротив, чтобы погасить волну возмущения событиями в Прибалтике, Горбачев решил ограничить гласность — ту самую гласность, которая стала одним из главных символов перестройки. Анатолий Черняев, 16 января:

«Сегодня последний день сессии Верховного Совета. У Горбачева была последняя возможность «управиться» с Литвой, а значит, и со своим имиджем как лидера перестройки. Он даже поручил утром Примакову набросать текст. Женя с Игнатенко набросали, разумеется, в осуждение происшедшего. Но М. С. не воспользовался. И после отчета Дементея (председатель Верховного Совета Белоруссии. — О.М.), который возглавлял делегацию Верховного Совета (Олейник и Тер-Петросян) [ездившую] в Литву (отчет их пустой, формальный), и после «развернувшейся дискуссии» предложил… приостановить действие закона о печати и ввести в каждый орган цензора из состава Верховного Совета. Поднялся шум. М. С. не стал настаивать. Но замысел свой обозначил. ПОЛУЧИЛОСЬ, ЧТО ОН НА СТОРОНЕ ТЕХ, КТО УБИВАЛ В ВИЛЬНЮСЕ, — ЕСТЬ ЧТО СКРЫВАТЬ, НЕ ПОКАЗЫВАТЬ (выделено мной. — О.М.)»

Хотя предложение о цензуре и не прошло, — не те уже были времена, — это предложение все же упало на благодатную почву: Верховный Совет постановил показать по телевидению «черносотенную», по словам Черняева, передачу «железного Шурика» — Невзорова о подвигах омоновцев в Вильнюсе и одновременно не показывать другие «зарисовки», сделанные в литовской столице, в том числе иностранные.

Это ли не цензура?

В тот же день, 16 января, Черняев делает еще одну интересную запись: в разговоре со своей дочерью он «вкратце излагает ей свое видение Горбачева: в нем действует уже одна логика — удержаться у власти любой ценой». По словам Черняева, «его новое выступление против Ландсбергиса и по поводу пресс-конференции Ельцина (надо полагать, таллинской или московской, скорее — московской, 14 января. — О.М), как и предыдущее в Верховном Совете, — сумбурное, не по делу, мелочное и «личностное», совсем не на уровне момента».

А ведь стремление любой ценой удержаться у власти — это как раз то обвинение, которое Горбачев и его окружение много раз в разговорах между собой, да и не только между собой, предъявляли своему вечному оппоненту Ельцину.