Лев Вершинин: Россия против Запада. 1000-летняя война

Ну, и… Уже ранней весной румыны созвали Великое Собрание, собственный «парламент», и будущий известный политик, а тогда еще просто студент Симион Бэрнуциу, выступив с прочувствованной речью о славе Рима и славе Дакии, заявил делегатам, что «румынская нация не хочет властвовать над другими, а желает иметь равные права со всеми». Это понравилось – кому ж не понравится быть потомками и даков, и римлян? – и народные представители единогласно присягнули на верность «императору Австрии и великому князю Трансильвании» Фердинанду и румынской нации, поклявшись защищать ее от «любого нападения и угнетения», по ходу объявив мадьяр, секеев и немцев «тиранами». Из Вены мгновенно прилетело «да». А тем временем в деревне уже делили землю. Естественно, мадьярскую, ибо других помещиков в крае не имелось, и еще естественнее, что посланный гасить бунт в зародыше отряд секеев, не ограничившись порками, вырезал от мала до велика несколько деревень. Шутки кончились. Когда из Буды пришел приказ набирать рекрутов в революционную армию (что предстоит драться, понимали все), румынские села начали создавать отряды самообороны, куда влились и «граничары» – нерегулярные войска, охранявшие кордон, скорее таможенники, чем пограничники. Православное, униатское и лютеранское духовенство благословило ополченцев «биться честно за императора и князя», вскоре поддержали румын и немцы, которых мадьяры, использовав, выбросили из Диета, лишив всех прав. Второе Великое Собрание, вошедшее в историю как «ружейное», поскольку делегаты-румыны собрались при огнестреле, объявило правительство Венгрии «террористами», уполномочив молодого адвоката Аврама Янку создавать «румынскую армию» и присвоив ему звание генерала.

Это уже война. Вена изнывала в восторге: немецких рекрутов просто не хватало, а чешские были не очень надежны и использовались главным образом в Италии. Кайзер издает указ об уступках «верным народам короны», и у венгров начинаются серьезные сложности. Но с этим они справляются. У них есть деньги (и сами скинулись, и казну вскрыли, и Лондон втихую подкидывает, о чем позже Вена будет кричать на всех перекрестках), у них хорошая профессиональная армия плюс «гонвед» (ополчение, куда записывают добровольцев с военным опытом) – и они атакуют. Горят словацкие села, горят хорватские села, в Трансильвании вдоль дорог стоят «леса виселиц» с «плохими» румынами. Попытки сопротивляться, как правило, неудачны: ополченцы всего лишь крестьяне, а «граничары» только таможенники. Разгромив «румынскую армию» под Регином, секеи сожгли город, перебив всех мужчин. Под Тырнавой перекололи штыками несколько сотен пленных, а заняв город – очевидно, во имя «национальной демократии», – расстреляли уже и большинство женщин. В ответ озверевшие румыны, ранее крови особо не жаждавшие, сровняли с землей венгерский городок Златну. И было ясно, что все только начинается, а венгры всерьез настроены побеждать. Во всяком случае войска кайзера терпели одно поражение за другим. И тогда император – уже не Фердинанд, отрекшийся от престола, а наследовавший ему юный Франц-Иосиф, вернее его правительство, – обращается за помощью к Николаю Павловичу, апеллируя, естественно, к соответствующим статьям Священного Союза.

В Петербурге, однако, спешить не стали. В ответ на запрос императора, стоит ли вмешиваться, военный министр Чернышев идею не одобрил, протестуя против самого факта вмешательства во внутренние дела соседей. «Вступление войск наших, – указал он, – не вынуждено крайней необходимостью, неминуемо затруднило бы общие в Европе политические отношения и могло бы послужить на будущее время поводом к подобному вмешательству во внутренние дела соседних государств». Примерно в том же ключе высказался и фельдмаршал Паскевич (высший для Его Величества военный авторитет), честно сообщив: дескать, австрийцы «хотят, чтобы Ваше величество соизволили всю тяжесть войны взять на себя», на что государь изволил ответить в том смысле, что «Коли так, входить в Трансильванию нет причины. Это дело прямо австрийцев… Когда все дело ими же испорчено, было бы до крайности глупо исправлять русской кровью их ошибки». Тем не менее русская разведка, весьма активно работавшая, присылала доклады, изобиловавшие жуткими деталями. «Немецкое и валашское население, – доносил агент Дюгамель, – пылко объединились вокруг австрийского знамени, в то время как секеи признают только приказы Пешта. Враждебные действия начались с обеих сторон… Там, где валахи наиболее сильны, они учиняют неслыханные жестокости по отношению к венграм; венгры, со своей стороны, вырезают валахов повсюду, где последние находятся в меньшинстве. Это ужасающая расовая война. Секеи, хотя по численности и уступают валахам, привычны чуть ли не с раннего детства к ремеслу, связанному с оружием, и гораздо воинственнее последних». По всем донесениям получалось так, что единственная надежда у мирного населения только на Россию, о вмешательстве которой проводили молебны в румынских церквях и немецких кирхах. В декабре 1848 года полковник Непокойчицкий квартирмейстер 5-го корпуса, съездив на разведку к соседям, докладывал: «Повсюду в Трансильвании с нетерпением ожидают русские войска, и спасения ожидают только от нашей вооружейной интервенции». Через границу волной потекли беженцы, и Петербург, по-прежнему храня молчание, приказал принять меры. После чего, – «не войны ради, но ради защиты мирных домов и жизней обывателей», – в Венгрию вошел не слишком большой (6 тысяч штыков и сабель) отряд генерал-майора Энгельгардта и полковника Скарятина, быстро зачистивший от вольных секейских банд уезды Брашов и Сибиу. «Наших солдат, – рапортовали командиры, – встретили с распростертыми объятиями, вышли навстречу им с хлебом и солью… Большое число немецких и валашских эмигрантов, готовых перейти границу, поспешили вернуться к своим очагам». Однако на подмогу революционерам из Матери-Венгрии подоспели войска под командованием опытного польского мятежника Юзефа Бема, имевшего свои счеты с Россией, и после поспешного отступления австрийцев русские, хотя и не побежденные, были вынуждены отступить, а тон молящего о скорой помощи Франца-Иосифа стал вообще истерическим.