Лев Вершинин - Россия против Запада. 1000-летняя война

В феврале 1848 года Европу накрыло. Все скелеты полезли из шкафов галопом. Во Франции грянула революция – причем не верхушечная, а «снизу», и довольно радикальная, «король-груша», послушный английский протеже, бежал из страны, и Лондон ничем не смог ему помочь: на Острове тоже не все было просто, так что перехватить инициативу британская агентура в Париже сумела лишь много позже. В Берлине и по всей Германии покатились мятежи, заволновались поляки прусской Померании (их, кстати, подавили огнем на поражение, но обзывать Берлин «жандармом» никто, разумеется, не подумал). Однако хуже всего пришлось лоскутной Австрии. Там полыхнуло и в Праге, и даже в самой Вене – но самым опасным для Дома Габсбургов стал сепаратистский мятеж в Венгрии, на тот момент втрое большей, чем ныне. К слову, как выяснилось позже, на раскрутку венгров несколько лет до того подбрасывал деньги все тот же Лондон (на всякий случай, как всегда), но в создавшейся ситуации сэры и пэры решили все же не очень рисковать. И когда грянуло, ограничились сочувственным молчанием, хотя революционная элита, тесно с ними связанная, просила большего. Революция, надо сказать, была демократическая донельзя. «Истинные патриоты Венгрии» – Миклош Вешшелени, Михай Танчич (этнический хорват), Дьёрдь Аппони, Лайош Баттяни, Лайош Кошут (этнический словак), Шандор Петефи (тоже этнический словак) – твердо стояли за упразднение пережитков феодализма, но главное – за «национальную автономию». Хотя очень скоро сей лозунг обернулся требованием «национального государства».

И вот тут-то возникли нюансы. Действительно, в руководстве Империи немцы занимали очень солидное, можно сказать, непропорциональное удельному весу место, и действительно, проблема местного самоуправления давно назрела и перезрела. Пикантность ситуации, однако, заключалась в том, что вопрос этот беспокоил не только мадьяр и чехов. Того же, естественно, хотели и «малые нации» – хорваты, румыны, словаки и, наконец, «русьские», не столь уж далекие предки тех, кто ныне именует себя украинцами. Обитали эти «пробуждающиеся нации» – так уж вышло – в границах исторически сложившегося Венгерского королевства, но, в отличие от венгров, посылавших депутатов в сейм и наделенных некоторыми привилегиями, считались, да и были, никем и ничем – притом, что составляли, на круг, примерно две трети населения земель короны Святого Иштвана. Ясно, что воплощение в жизнь принципа национального равноправия мгновенно лишило бы венгров лидерства и гегемонии, в связи с чем депутациям «братьев меньших» из Хорватии, Словакии, сербской Воеводины и румынской Трансильвании, явившимся в Буду делить пирог свободы, был дан жесточайший отлуп. Наглецам подробно объяснили, что и революция венгерская, и демократия венгерская, и земля, на которой они по недоразумению живут, тоже, натурально, венгерская. В связи с чем превращение «недоразумений» (именно так!) в «добрых, полноправных венгров» весьма приветствуется, а вот за глупости – чай, не при старом режиме живем – отвечать придется по самым справедливым законам военного времени. Именем великой венгерской нации. Что интересно, наиболее усердствует в таких объяснениях тот самый Шандор Петёфи, в девичестве стопроцентный словак Александр Петрович.

Реакция униженных и оскорбленных понятна. Против мадьяр поднимается Хорватия: ее бан, Йосип Елачич, требует равенства с венграми и немцами, и Вена мгновенно откликается: будет вам равенство, только помогите. В Воеводине берутся за ружья сербы, куют косы на пики словаки, но самая крутая каша заваривается в Трансильвании ака Семиградье. Там вообще дико. Там всякой твари по паре.

Княжество – так получилось – в свое время вылетело из состава Венгрии под власть непосредственно имперской короны и в этническом смысле превратилось в адский котел, где смешались католики-немцы, православные-румыны и венгры, как обычные, так и полукочевые, именуемые секеями, – в основном кальвинисты. При этом на примерно 1,3 миллиона румын приходилось где-то 600 тысяч венгров и тысяч двести немцев, но в Диете – сейме княжества – «официальной нацией» не признавались, считаясь «испорченными венграми». Насчет языка, прав, даже песен не было и речи, образованные румыны либо «уходили в венгры», либо спивались в нищете. Как любили румыны венгров, да и немцев, видимо, понятно. «Четыре племени, – писал позже в дневнике русский офицер Павел Гримм, – столь разнородные, жили на таком тесном участке земли, чураясь друг друга. Несколько сот лет не могли их сблизить: сосед не узнал языка соседа, ни разу не породнился; один и тот же город называется каждым племенем по-своему. Такие отношения, конечно, породили вражду, недоверчивость, презрение или ненависть одного народа к другому». Так что после первой вспышки надежд (а вдруг теперь все изменится?) румынам стало ясно: ловить нечего. Правами «чужаков» наделять никто не собирался, землей – тем паче. И вот в таких условиях Диет – голосами венгров и примкнувших к ним немцев (а никого больше там и не было) – принял акт о «воссоединении с Матерью-Венгрией».