Николай Пирогов - Быть хирургом. Записки старого врача

Внешняя сила и в самом деле так могущественна и была, и есть, что ей, пожалуй, нетрудно справиться с проявлениями стадных свойств в массах. Но на сцену вышло другое, неожиданное дело: это проявление неистовейшего из стадных свойств – зверства, в виде Калибанов, не порабощенных умом и вступивших тотчас же в заговор против индивидуального ума, долго остававшегося под гнетом. Вышло противное тому, что должно быть нормою для правительства и обществ. Вместо свободы личного ума вышла свобода зверства. Зверство не могло быть рабом несвободного и стесненного ума. Калибан почувствовал себя освобожденным и выступил на сцену.

Чем менее значение особи в государственном строе, тем опаснее положение государства в наше время. По-видимому, это не так; все личное в обширном государстве должно исчезать перед величием государственной мощи, все должно преклоняться пред нею и жить для нее. Этому следовали у нас: все для власти, как можно меньше для общества; не то, что принцип неразрывной связи взаимодействия: и государство для общества, и общество для государства, – принцип наиболее верный и благоразумный. Нет! Общество, как будто бы какой-то Калибан, – молчи и повинуйся уму волшебника-гения. Прекрасно, если бы общество и было только Калибаном, а государство – гением, умом. Но в том-то и дело, что вместо Калибана, вместо одних стадных свойств, порабощается при этой правительственной доктрине ум общества, его силы, дорогое индивидуальное свойство, необходимое, жизненно необходимое и для гения ума государства.

И как раз с 1840-х годов, с эпохи активного появления на сцене света новых антисоциальных учений, усиливается у нас гнет на свободу ума и личности.

Тогда влиятельный Бутурлин, например, доходил до того, что объявлял себя готовым наложить запрещение и на Евангелие, если в нем найдется что-либо противоправительственное. Не прав ли и я думать, что мы гораздо более способны к фанатизму и фанатическому зверству, чем к глубоким убеждениям и глубокомыслию. Нам смешно это качество германской расы. «Немец так глубокомыслен, что провалишься в него», – припеваем мы, смеясь, и сами проваливаемся нередко в безвыходное болото. Много, много, как теперь открывается, нанесли 1840-е годы вреда России.

Наша политика работала для успокоения других, а для себя и для дома увеличивала число внешних и внутренних врагов. В эти годы было заложено основание нашей злосчастной эмиграции, послужившей рассадником современной крамолы. Чуть не вся интеллигентная молодежь и даже более пожилое поколение бросилось во след Герцена и других. С тех пор Лондон, и потом Женева и Цюрих, сделались Меккою и Мединою для наших неофитов, и, надо сказать правду, первые основатели доктрин, сделавшихся столь привлекательными для нашей молодежи впоследствии, были люди недюжинные, заманчивые, довольно ловкие, а их доктрины вначале имели более характер более или менее привлекательных для молодежи утопий, чем безнравственных, сумбурных и губительных учений. Это была какая-то уже именно не глубокомысленная смесь западных социальных утопий на славянофильской канве. Наши община, вече, мирские сходки с общей подачей голосов служили этою канвою, по которой вышивались разные узоры на европейски лад. Я помню, как эти утопии прельщали не одну учащуюся молодежь, и молодые профессора, ездившие за границу, немало увлекались.

Один из них, возвратившийся в Россию, во время моего попечительства, рассказывая мне о своих занятиях, объявил мне: «Признаюсь, я – не коммунист, и потому меня занимало более расследование современных ассоциаций». «Признаюсь» этого профессора было для меня так наивно, что я не удержался от смеха. Он признается, что не коммунист, подумал я, верно, у них это считается грешком.

Только после польской революции, и в особенности после 1870–1871 годов, когда выступила на сцену парижская коммуна с огнем и мечом в руках, и пропаганда наших эмигрантов приняла нынешний ее характер, и на первый план выступили вожаки анархизма и зверства. Очевидно, эта партия рассчитывала на поддержку (нравственную) со стороны недовольной интеллигенции и (материальную) со стороны масс. Весьма естественно было рассчитывать на равнодушие и безразличное отношение к общественному делу общества, приученного администрациею не вступаться не в свои дела и действовать по известному правилу: «моя хата с краю, ничего не знаю».

Рассчитывать же на стадные свойства масс было также не так глупо, как кажется с первого взгляда. Эти массы, без сомнения, враги крамольников, обративших всю свою зверскую энергию на особу царя. Но в представлении народных наших масс о царе содержится нечто мифическое, олицетворение земного народного блага, и потому все, что народные массы считают для себя тяжким бременем, идет, по их понятиям, не от царя, а от его неверных и худых слуг.