Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

6 декабря. На рассвете, а точнее — до рассвета Любовь Карповна ушла — уехала на Михайловскую за ключом. Пока темно, убирал комнату и на дворе колол, носил дрова. Прочистил от снежных заносов всю дорожку от обоих входов в дом с улицы. Днём начал читать работу Зиночки о переписи стационарных больных от 4 ноября 1942 г. Совершенно из ряда вон выходящее появление Любочки, усталой, раздражённой. Так закрепляются функциональные нервно-психические расстройства. Без торможения, без критического отношения к своим импульсивным порывам, выкрикам… У меня это вызывает ощущение абсолютного бессилия моих воздействий, взывания к рассудку и логике, попыток пробудить чувство совестливости… День, как все в начавшуюся зиму, — под гнётом неумолимо надвинувшейся тяжёлой тьмы на четыре месяца. Тьмы, холода и изолированности от всего мира.

7 декабря. Вьюга, метель, мороз. Без валенок, наполовину пешком, прошёл в ГИДУВ. Получил официальную бумажку о награждении. В Институте — хуже, чем в прошлом году. Тошно и холодно. Получил 2 литра керосина, по подписному листу дал для Вал. Петр. 200 рублей. Обсуждал на кафедре тематику научно-исследовательских работ на 1943 год. Вернулся с огромными мучениями и трудностями.

8 декабря. С утра обычный круг дворницких работ. Убрал снег с чердака, закрывал там пол досками. С половины первого до 6 часов поездка, обратившаяся в пешее хождение, — от Финляндского вокзала до больницы им. Либкнехта. Радость душевного отдыха. Екат[ерина] Ильин[ична] посадила меня в трамвай.

11 декабря. Днём окончательно привёл в порядок черновик годового отчёта. Мылся в кухне в корыте. Вечером все без остатка запасы пищи, оставленные мне до субботы, съедены. В десятом часу, промокшая, голодная, прозябшая явилась пешком от Финляндского вокзала Любочка, из-за сильного артобстрела трамваи не ходят. Оборваны провода. Идёт дождь, всюду большие лужи. Устала, разумеется, но всё было бы легче, если бы не упрямство, не истерическое самодурство её. Хлеба брать не хочет, по раз и навсегда предвзятому внушению.

12 декабря. Утром произвёл полную уборку квартиры. Добрался на № 18 и 9 до Некрасовской улицы, Далее пешком по Некрасовской, Маяковского и Жуковской. Ужасные последствия вчерашнего артобстрела. Окна все разбиты, крыши разворочены почти во всех домах, вплоть до больницы Раухфуса. Снаряд попал в роддом Снегирёва. На ул. Жуковского — разбитый трамвай, порваны провода. С 12 с половиной до 2-х с половиной отбирал графики для доклада. С 3½ до 4½ — мой доклад о демографических последствиях и борьбе с ними. Сделал доклад во весь голос, не вяло, но из-за боязни, что не хватит времени, всё самому казалось скомканным, в особенности после того, как получил от председателя записку: «Ваше время исчерпано». Потом прослушал 4 доклада об авитаминозе 1942 г. в Ленинграде. В абсолютной темноте с трудом добрался до Зиночки. Принят был очень радушно. По радио слушал все сообщения. Обдумал выступление для участия в прениях.

20 декабря. На «Полоске» более людно. Все, кроме Любочки. Она предпочитает быть одна на Михайловской. Почти весь день работал во дворе, с дровами. Просматривал главу о возрастном составе населения и о движении населения из моей книги о старости. Обдумывал, как связать это с дополнительной главой, которую хочу написать, — о «законе населения». Что вкладывается в это обозначение? Нет словесного выражения для ощущения зияющей бездны, вызываемого гитлеровским атавизмом варварского людоедства, охватившего миллионные массы немецкого стада убийц, палачей, организаторов и исполнителей тупоумных смердяковских замыслов истребления евреев — от младенцев до стариков. Сообщение об этом Информбюро, напечатанное в «Лен[инградской] правде», приводит к оцепенению. Всё нужно бросить и идти в качестве рядового против этих разбойников.

21 декабря. На дворе слякоть, промочил валенки. Работал через силу, без удовольствия. Всего ломит, тянет, познабливает. Перечитывал последние главы работы Урланиса «Закон населения». Спускался под дом — достал 2 ведра овощей. Крысы съедают до тонкой внешней кожуры избирательно — брюкву. Самые лучшие экземпляры съедены. Пропало столько моего труда! К вечеру появились резко выраженные явления желудочного катара. Написал четыре письма: Илику, Лёле и Лидиньке. Вокруг и внутри — серая пустота.

23 декабря. В Бюро санит[арной] статистики прочёл неумный отзыв о моей программе исследований связи демографических сдвигов с соц[иально]-эконом[ическими] и коммун[ально]-бытов[ыми] изменениями в осаждённом городе некоей Менделевой (подлинно — «а судьи кто?!»). Не очень высокой пробы и виляния, заметания следов хвостом и угодливо-податливый ответ Бена о моей программе. Он мог бы, пожалуй, понять смысл и значение поднимаемого мною вопроса об экологическом исследовании диалектической взаимосвязи санитарно-демографических явлений («показателей») со всею сложной перемежающейся сетью изменений и явлений экзогенной [322]среды, да к чему?! — Лишнее беспокойство, не проще ли идти в колее начальственных эвфемических предуказаний. Всё равно против рожна не попрёшь. А так удобнее и без тревожащих разговоров, наставлений и пр. Это, собственно, житейская мудрость, свойственная старению так же, как старению свойственно поседение (такое сильное у Бена), и некоторые отношения из области флирта, свойственные — по Некрасову и Гоголю — «молодящимся старикам». Всё это у Бена одевается в безобидные, никого не раздражающие проявления скептицизма, благодушия и доброжелательности к людям.