Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Следователь потребовал, чтобы все свои показания я изложил собственноручно. Дал мне бумагу и перо. Я писал всю вторую ночь. Изложил мою работу в советских учреждениях, подробно указал на отсутствие даже косвенных каких-либо у меня сведений или отношений с сочленами моими по 1-й Государственной думе и т. д. Вторую ночь продолжался допрос. Утром следователь прочитал исписанные листы моих бесхитростных и абсолютно правдивых показаний, изодрал их в куски и приказал писать новые, а пока поставил к стене, угрожая новыми побоями. Не видно было никакого выхода. Мною овладело тупое отчаяние и какое-то сумеречное состояние, точно в тяжёлом сне. Я попытался разбить себе голову ударом о стену. Череп оказался крепким. Но меня отодвинули подальше от стены и заставили продолжать стоять. Однако самому моему палачу, по-видимому, наскучило дальнейшее мучительство, он приказал провести меня в уборную «оправиться». Там мне стражник дал воды освежить лицо и голову, а когда меня привели к следователю, он послал того же стражника принести мне из буфета бутылку молока (очевидно, он понимал, что боли во рту не позволят мне принять другую пищу).

Сколько я могу восстановить в моём сознании всю обстановку этих дней, мне кажется, я был в каком-то полузабытьи. Около 60 часов непрерывного необычного напряжения, страдания, обращения со мною как с убойной скотиной, погружали меня в какой-то сон наяву. Помню, что молоко я выпил сразу всю бутылку и по предложению «следователя» на четвертухе бумаги написал отрицательные ответы на поставленные мне вопросы: никто никогда меня не завербовывал ни в какую вредительскую, либо противосоветскую организацию. Я старался работать, как добросовестный советский служащий. Не могу придумать за собой вины. Приняв мой листок, «следователь» заявил: «Ну, это всё мы ещё увидим» и приказал меня отвести в камеру, где я отсутствовал уже более двух суток.

Когда двери камеры открыли, и я был впущен в неё, вид у меня был, очевидно, такой, что никто из товарищей по несчастью меня ни о чём не расспрашивал. Участливо привели меня на моё место, и я залез под скамейку, меня скрыли ноги сидевших. Там я пролежал до команды «спать». При этой команде в камере началось, как всегда, светопреставление: все скамейки составлялись в два яруса, одни укладывались рядами внизу, другие на скамейки наверху. Всё стихло, и в наступившей тишине под скамейкой я сделал попытку задушить себя, перевязав горло носовым платком. Но мой незнакомый мне сосед, лежавший рядом под скамейкой, ещё не спал. Он стал тихонько меня уговаривать и успокаивать, точно сам переживал моё отчаяние. Его покровительственное сочувствие вызвало у меня неудержимые слёзы…

Следующий день я сидел между моими соседями без желания поделиться с ними моим бедственным положением. Мне представилась бесповоротно предопределённой моя участь: не могут же меня выпустить после всего того, что надо мною проделывалось. Значит, не сегодня, так завтра, меня не оставят в живых, или, в лучшем случае, куда-нибудь ушлют так, что ни моя семья, никто из близких, ничего больше обо мне не услышат и не узнают, как ничего не услышали мы о Дидрихсоне или профессоре Эрисмановского института коммунальной гигиены И. Р. Хецрове и других.

Меня в течение нескольких дней не звали на допрос. Целый день и ночь было тревожное тягостное настроение. Вот откроется дверь и опять начнутся бессмысленные мучения. Ничего, хоть отдалённо похожего на какое-то обвинение, выдумать мои палачи просто не способны, по своей полной безграмотности. Все они на один лад подготовлены только к невероятно грязной брани и бессмысленному мучительному издевательству и битью. Впереди никакого просвета. Приходилось жить только непосредственными минутами и часами, пока я остаюсь среди таких же беспомощных, попавших в беду, как и я.

Многие были здесь в этом положении долгие месяцы. Вплотную рядом со мной на скамье сидел человек небольшого роста, проявлявший живое внимание ко всякого рода раздорам и взаимным ссорам и перебранкам между собою нервно возбуждённых товарищей по несчастью. Он вмешивался в эти ссоры, сопровождавшиеся взаимной унизительной и недостойной грязной бранью, спокойно выслушивал обе стороны и с невозмутимым спокойствием убедительно произносил своё осуждение тому или другому. Чувствовалось огромное моральное и интеллектуальное превосходство этого человека над спорившими. Меня удивило, как хватает у него интереса, чтобы с таким вниманием относиться к проявлениям возбуждённости окружающих. Я познакомился с этим моим соседом. Это был Павел Наумович Берков, научный университетский и академический работник, человек с глубоким гуманитарным, по-видимому, филологическим образованием. В один из последующих дней после вечерней еды в камере наступила тишина и П. Н. Берков, по общему желанию, тихим, но внятным голосом (чтобы не вызывать внимания наблюдавших через глазок тюремщиков) рассказывал о наиболее выдающихся русских писателях и поэтах. Поражало его знание произведений всех наших писателей. Он целыми страницами цитировал Толстого, Тургенева, Достоевского и Некрасова. В камере, ведь, не было ни одной книги, ни клочка бумаги, ни карандаша. Всё изложение плавно лилось у Павла Наумовича прямо из его памяти, из которой он безотказно извлекал все нужные ему цитаты в его тщательно продуманном построении. В этом Дантовом аду вызвать такое внимание к образам Пьера или Левина, к творческому гению Толстого и Пушкина, и всё это — так вдохновенно и с глубоким знанием связать с революционным мировоззрением — было каким-то сказочным чудом возвеличения человека, человеческой личности и человеческого достоинства среди грязных, зловонных волн омерзительного унижения и удушения человека.