Ольга Фатеева - Скоропостижка. Судебно-медицинские опыты, вскрытия, расследования и прочие истории о том, что происходит с нами после смерти

Как-то я исследовала труп мужчины, гражданина Республики Армения, пятидесяти восьми лет. Смерть наступила на улице, при очевидцах, умерший шел вместе с приятелем, который рассказал трупоперевозке, что перед смертью он схватился за грудь, начал задыхаться и хотел воспользоваться ингалятором, полез в карман, но не успел. Трупоперевозка передала эти сведения ночным санитарам, те дальше по цепочке передали сменщикам, информация дошла до меня. Я, естественно, обратила внимание на сведения, а при исследовании – на легкие. Они, как говорят эксперты, «стояли» на столе, увеличенные, вздутые, бронхи забиты вязкой слизью, стенки резко утолщены. В общем, картина астматического статуса.

Когда родственники из Армении вышли на связь, я через ритуального агента спросила их про анамнез, какие заболевания были, есть ли меддокументы. Плачущая жена ничего толком сказать не могла, а вот брат умершего отправил найденные выписки. В них стандартный набор: ишемическая болезнь сердца и гипертоническая болезнь, где-то в самом конце затерялся хронический бронхит. Никаких сведений о предполагаемой бронхиальной астме я не нашла. Подтвердился хронический обструктивный бронхит. Смерть наступила от легочно-сердечной недостаточности. Я выписала медицинское свидетельство о смерти, где указала и ишемическую болезнь, и хроническую обструктивную болезнь легких. Справку получал дальний родственник. Прочитав ее, он устроил большой скандал в регистратуре морга, заявив, что эксперт обманным путем выманила у родственников сведения о болезнях умершего и написала все то же самое, что было в выписках, даже не вскрывая труп. Работники регистратуры и ритуальщики сами отбились от буйного родственника, не привлекая меня. Разумеется, формально общаться с ним я не была обязана, но зачастую конфликты проще решать с участием эксперта, если есть надежда их погасить, чтобы потом не получить жалобу в Департамент здравоохранения, с которой разбираться гораздо сложнее.

У меня сохранилась моя детская амбулаторная карта от рождения до конца школы, до отъезда в Москву. Карта толстая, основа из обычной тетради в клетку, которая прячется под вклеенными разномастными бланками, кардиограммами на миллиметровке, и грязно-розовая обложка из шершавого картона. Когда листаешь, карта распадается на увесистые блоки разного объема, клетка почти стерлась, листы просвечивают, будто промасленные.

В детстве мне не казалось странным, что до поликлиники в родном Челябинске нужно ехать пять остановок на троллейбусе. Зато воспринималось естественным, что после врачей можно зайти за профитролями и эклерами – единственная в городе «Шоколадница» находилась как раз на той пятой остановке.

В Москве ближайшая поликлиника, куда мы ходим с дочерью, через два дома от нас, и карта у нее другого формата, альбомная, как длинный язык, но тоже уже толстая.

На обложке моей большими буквами пометка «порок сердца» с вопросом в скобках, порок сердца под вопросом, и «декстракардия», то есть сердце справа. Это не порок развития, вариант нормы, про который почему-то выяснили, только когда я уже ходила в среднюю группу детсада. Меня часто таскали по врачам: бледная, слабая, болезненная, а один раз решили снять кардиограмму и тут же хотели увезти на скорой с инфарктом.

Дети лежали в больницах без родителей. Мама устроилась санитаркой на время, мыла несколько палат и коридор, разносила еду. В отделении другие дети со мной водились и нянчились, несмотря на явное преимущество – маму. Мама водилась и нянчилась со всеми, насколько хватало сил, спала на стульях, приставляла к койке.

Судебно-медицинские эксперты не имеют права собирать сами какие-либо доказательства, а беседы с родственниками и попытки самостоятельно получить меддокументы, ту же медкарту из поликлиники, – это и есть сбор доказательств. Важно понимать, что это вне закона и может закончиться плохо.

Мое детство прошло в то время, когда врачи больше полагались на себя, чем на инструментальные исследования, эхографии еще не было, тем более в провинциальном городе, пусть и миллионнике. Меня каждый день простукивали, ощупывали, прослушивали.

Когда делали рентген, привели студентов и нечаянно отравили меня барием, дали больше, чем можно, я была очень худая, ела плохо. Помню, как мне холодно в рентген-кабинете, а профессор проводит показательный осмотр, потом наконец кормит меня белесой вязкой крупитчатой массой, которую не так-то легко проглотить. Потом помню, меня рвет, мама и медсестра держат, а другая медсестра запихивает трубку для промывания желудка и заливает через огромную воронку воду с марганцовкой из канистры. Помню запах воды, как запах грязного талого снега, до сих пор иногда чувствую его из-под крана или, бывает, даже в чае, и помню тишину в палате, дети подходят к моей кровати – я вижу их, когда открываю глаза, – стоят, молчат.