Люсьен Леви-Брюль: Первобытный менталитет

Как же так получается, что мышление первобытных людей проявляет такое безразличие, такое, можно сказать, отвращение к рассудочным операциям мысли, к рассуждению, в то время как для нас это естественное и почти постоянное занятие человеческого ума?

Это не есть неспособность или бессилие, поскольку сами наблюдатели, описывающие такую предрасположенность первобытного мышления, специально добавляют, что в низших обществах есть и «умы, столь же способные к наукам, как и наши, европейские». Мы видим, что дети меланезийцев, австралийцев и других народов усваивают так же легко то, чему их учат миссионеры, как и дети французов или англичан. Это также не есть следствие глубокого умственного оцепенения, притупленности и как бы непробудного сна, поскольку те же самые первобытные люди, которым даже самая незначительная отвлеченная мысль дается с непосильным трудом, которые как будто никогда и не пытаются размышлять, в тех случаях, когда их интересует какой-либо предмет и, особенно, если речь идет о достижении горячо желаемой цели, показывают себя проницательными, рассудительными, умелыми, искусными и даже изощренными» [22] «Вы всегда можете быть уверены в том, что туземец Новой Гвинеи быстро делает заключения из того, что видит, и ничто из того, что его лично интересует, не ускользнет от его глаза… Иногда бываешь весьма удивлен тем, что они знают» (H. Newton. In far New Guinea. p. 202). .

Тот самый наблюдатель, который только что говорил об их «тупости», восхищается их изобретательностью, а потому не следует понимать выражение «тупость» буквально, скорее надо спросить, откуда появляется эта кажущаяся тупость и какие условия вызывают ее.

Как мы уже видели, одно из объяснений было выдвинуто самими миссионерами, которые отметили отвращение первобытных народов к самым простым логическим операциям. Миссионеры объяснили это тем, что те первобытные люди, которых они наблюдали, постоянно думали и хотели думать лишь об узком круге вещей, необходимых для жизни: о скоте, дичи, рыбе и т. п. Приобретенные первобытными людьми таким образом мыслительные навыки якобы становились настолько прочными, что любой иной предмет, особенно отвлеченный, уже не мог обратить на себя их разум. «Они верят лишь тому, что видят; мысли их не идут дальше их чувств; все то, что не воспринимается непосредственно, — не предмет для размышления».

Однако это объяснение не решает проблемы. Скорее, она еще более усложняется, если приведенные наблюдения точны, а это, видимо, так. Прежде всего остается неясным, почему преследование исключительно материальных интересов, а также малое число обычно интересующих сюжетов неизбежно приводит к неспособности рассуждать и к антипатии к рассуждениям вообще. Напротив, эта специализация, эта концентрация умственных сил и внимания на ограниченном круге целей при исключении других должна была бы скорее иметь следствием некую точную и определенную адаптацию, как умственную, так и физическую, к достижению этих целей; а такая умственная адаптация повлекла бы за собой определенное развитие изобретательности, сообразительности и ловкости для того, чтобы в интересах достижения желаемой цели применить наиболее подходящие средства. В действительности именно это чаще всего и происходит.

Эта адаптация сопровождается почти непреодолимым безразличием к тому, что не имеет прямого отношения к кругу интересов первобытного человека; миссионерам это весьма знакомо по печальному опыту. Однако неспособность понять евангельские наставления и даже нежелание слушать их не являются еще сами по себе достаточным доказательством антипатии к логическим операциям, особенно когда миссионеры признают, что эти же умы оказываются очень активными, если предмет касается их самих, если речь идет об их скоте или их женщинах.

Кроме того, не слишком ли смело объяснять эту антипатию исключительной привязанностью к воспринимаемым чувствами предметам: ведь сами же миссионеры говорят, что первобытные люди — это самые стойкие верующие, каких только можно найти. Из их голов так и не удается изгнать уверенность в том, что бесчисленное множество невидимых существ и действий абсолютно реально. Ливингстон пишет, что он часто восхищался неистребимой верой негров Южной Африки в существа, которых они никогда не видели. Повсюду, где наблюдения были достаточно тщательны и продолжительны, повсюду, где поэтому удалось проникнуть за плотную завесу скрытности, которой туземцы окружают все священное, эти наблюдения выявили у них поистине безграничное поле коллективных представлений, связанных с недоступными для чувств вещами, силами, духами, душами, маной и т. п. И чаще всего это не та более или менее «прерывистая вера», какую мы видим у многих европейских верующих, у которых есть особые дни и учреждения для занятий духовными делами. Первобытный человек не отделяет свой мир от иного мира, чувственно реальное от потустороннего. Он поистине живет вместе с невидимыми духами и неосязаемыми силами. Для него они — самые реальные реальности. Вера его выражается как в самых незначительных, так и в самых важных его поступках. Верой пропитана вся его жизнь, все его поведение.