Татьяна Бернюкевич - Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века - идеи и реминисценции

Духовный кризис наступил тогда, когда, казалось бы, Толстой имел все, что обычно называют «человеческим счастьем». Он подробно это описывает в «Исповеди». Ему не было пятидесяти лет, у него была любящая и любимая жена, хорошие дети, благосостояние его увеличивалось. Росла писательская известность и уважение друзей. Он был здоров и вполне работоспособен. И именно в таком положении Толстой пришел к тому, «что не мог жить и, боясь смерти, должен был употреблять хитрости против себя, чтобы не лишить себя жизни», поскольку жизнь ему казалась «глупой и злой шуткой» [38].

Толстой пытается узнать этот смысл жизни «во всех знаниях», обращается к истории знаний и ученым-современникам. Эти поиски привели его лишь к тому, что он понял, что все те, кто, так же как и он, искал ответ в знании, ничего не нашли. Вопрос этот звучал у Толстого в двух формулировках: «Зачем мне жить, зачем чего-нибудь желать, зачем что-нибудь делать?». И «есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью?» [39] См.: Там же. С. 421–422. Среди знаний, к которым Толстой обращался с этим вопросом, он нашел два типа ответа. Один ряд знаний вообще не признавал этого вопроса, но зато ясно и точно отвечал на свои, научные, «независимо поставленные вопросы» – это так называемые «опытные знания», и крайней точкой таких знаний Толстой называет математику. Другой тип знаний, выделенный Толстым, признает этот вопрос, но не отвечает на него, это умозрительные знания, крайним выражением которых является метафизика [40] См.: Там же. С. 424. .

И все же, по мнению Толстого, в «истинной», а не «профессорской философии», которая служит только к тому, чтобы «распределить все существующие явления по новым философским графам и назвать их новыми именами», ответ всегда один и тот же – «ответ, данный Сократом, Шопенгауэром, Соломоном, Буддой». И эти ответы, в том числе и ответ Будды, Толстой приводит в «Исповеди».

Толстой пытается «тезисно» представить «мудрость человеческую, когда она отвечает на вопрос жизни».

«“Жизнь тела есть зло и ложь. И потому уничтожение этой жизни тела есть благо, и мы должны желать его”, – говорит Сократ.

“Жизнь есть то, чего не должно бы быть, – зло, и переход в ничто есть единственное благо жизни”, – говорит Шопенгауэр.

“Все в мире – и глупость и мудрость, и богатство и нищета, и веселье и горе – все суета и пустяки. Человек умрет, и ничего не останется. И это глупо”, – говорит Соломон.

“Жить с сознанием неизбежности страданий, ослабления, старости и смерти нельзя – надо освободить себя от жизни, от всякой возможности жизни”, – говорит Будда» [41] Там же. С. 432–433. .

И это подлинно философское знание, как пишет Толстой, подтвердило его отчаяние, то, что его размышления не есть плод его заблуждения или «болезненного состояния ума», и в постановке этого вопроса он «сошелся с выводами сильнейших умов человечества»: «Обманывать себя нечего. Все – суета. Счастлив, кто не родился, смерть лучше жизни; надо избавиться от нее».

Толстой подробно излагает легенду о принце Сиддхарте, который увидел старость, болезнь и смерть и решил, что «жизнь – величайшее зло, и все силы души употребил на то, чтоб освободиться от нее и освободить других. И освободить так, чтоб и после смерти жизнь не возобновлялась как-нибудь, чтоб уничтожить жизнь совсем, в корне…» [42].

Из поиска смысла жизни Толстой видит четыре выхода. Один выход: не понимать, что жизнь есть бессмыслица, зло и суета. И этот выход был уже закрыт для самого Толстого, который «уже не мог не знать этого.». Второй выход: пользоваться жизнью, какая она есть. Но писатель не мог, по его выражению, «радоваться минутной случайности, кинувшей на мгновение наслаждение на мою долю»: «Я, как Сакиа-Муни, не мог ехать на охоту, когда знал, что есть старость, страдания, смерть. Третий выход: прекратить зло и глупость, убить себя» – и герой-автор «Исповеди» был близок к нему. Четвертый выход – «жить в положении Соломона, Шопенгауэра – знать, что жизнь есть глупая, сыгранная надо мною шутка, и все-таки жить. и даже книжки писать». Это было «отвратительно», но герой произведения, по его собственному признанию, «жил именно так» [43] См.: Там же. С. 435. .

Этот выход не устраивал писателя, поскольку нельзя жить в мучительной раздвоенности отсутствия смысла жизни и выполнения тех самых действий, которые увеличивают ощущение ее ненужности и бессмысленности.