Глеб Морев - Осип Мандельштам - Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Я, в общем, сейчас собой довольна – сделала и делаю все, что можно.

А дальше – только покориться неизбежности… И жить вместе в Крыму, никуда не ездить, ничего не просить, ничего не делать. Это мое, и я думаю, твое решение. Вопрос в деньгах, но и он уладится.

Может, придется жить на случайные присылы. Тоже лучше, чем мотаться. Правда? Никогда я еще так остро не понимала, что нельзя действовать, шуметь и вертеть хвостом [521].

3 января Мандельштам, вместе с напоминанием о «минском» письме в ССП, после которого «разрыва с партией большевиков у меня быть не может при любом ответе», так отреагировал на эти планы:

Сейчас, что бы ни было, я уже свободен.

<���…> Еще о Старом Крыме: чтоб не было уходом, бегством, «цинцинатством». Я не Плиний Младший и не Волошин. Объясни это кому нужно (III: 539).

Как видим, Мандельштам не готов к публичному восприятию своего возможного переселения в Старый Крым как сознательной маргинализации – добровольного «ухода» и «бегства» от социальной и политической реальности [522]. Он подчеркивает, что «любой» ответ Москвы на его ходатайства не изменит его солидарности с партийной политикой и не заставит отказаться от того, что на языке позднесоветского времени именовалось «активной жизненной позицией». Сколько можно судить, в дальнейшем (и особенно после возвращения из ссылки) напряжение, вызванное несоединимостью двух представленных стратегий выживания, росло [523]. «Во мне он союзницу не видел», – вспоминала Н.Я. Мандельштам, говоря о по-слеворонежском периоде [524].

Поведение Мандельштама диктовалось фундаментальным для него убеждением, что пишущиеся им новые стихи «становятся понятны решительно всем» [525]и будут «принадлежать народу советской страны» [526]или, как он сообщает на рубеже 1936-1937 годов воронежскому ССП, «принадлежат вам, а не мне: они принадлежат русской литературе, советской поэзии» (III: 544). Эта внутренняя убежденность поэта, очевидно, находила поддержку и в авторитетных для него внешних сигналах, значение которых не должно быть преуменьшено при ретроспективном разговоре об «утопизме» позиции Мандельштама в 1937-1938 годах. Так, весной 1937 года, в Воронеже, он получил письмо от Б.Л. Пастернака с отзывом о стихотворениях «Второй воронежской тетради»:

Пусть временная судьба этих вещей Вас не смущает. Тем поразительнее будет их скорое торжество. Как это будет, никто предрешить не может. Я думаю, судьба Ваша скоро должна будет измениться к лучшему [527].

Одновременно поэтом руководило то же, что и в 1930 году, при обращении Н.Я. Мандельштам к Молотову, ощущение безальтернативности профессиональной реализации исключительно в установленных государством институциональных рамках, восходящее к принципиальному для «поэтической идеологии» Мандельштама положению об «органическом типе новых взаимоотношений, связывающем государство с культурой» («Слово и культура»). В отличие от Ахматовой, которой настойчивость Мандельштама в вопросе признания (в той или иной форме) его стихов Союзом советских писателей казалась до конца дней «непонятной» [528], поэт не видел способа полноценного существования в литературе вне рамок ССП и связанных с ними публикационных возможностей. Свою новую политическую лояльность Мандельштам «продолжал в будущее» в виде непременного следования той единственной модели как быть писателем, которая оказалась предложена советской властью литературному сообществу после образования в 1934 году единого Союза советских писателей СССР. (Литературная профессионализация вне рамок Союза в СССР была фактически невозможна.) При этом ограничения, которые Мандельштам в 1935 _1937 годах ставил перед писательским сообществом в вопросе об обеспечении своих бытовых условий, как и в 1930 году (в письме Молотову), были чрезвычайно сильными: предлагалось исключить из рассмотрения переводческую работу и «службу», к которым Мандельштам «не способен» [529]. По сути, Мандельштам рассматривал один вариант нормализации литературного и материального существования – покупку Союзом писателей и издание новой книги его стихов (с возможной перед выходом книги публикацией стихотворений в периодике). Свое формальное вступление в ССП после окончания ссылки Мандельштам (который не был ни членом, ни кандидатом в члены Союза), по видимому, увязывал с разрешением вопроса о новой книге.

Стихи, чья поэтика, по мысли Мандельштама, должна «раствориться» в народной речи, в которой «вся сила окончаний родовых», становятся для него единственным залогом будущего изменения участи. Когда в 1936-1937 годах положение Мандельштама в ссылке резко меняется к худшему (о причинах этого изменения мы поговорим далее), поэт, в отличие от начала 1930-х, когда социальная травма, изначально связанная с «делом Уленшпигеля», спровоцировала целый ряд «отщепенских» текстов, завершившийся антисталинской инвективой и «Квартирой», наоборот, с удвоенной энергией приятия обращается к современности и ее главным темам – «о вожде, который дает имя эпохе, и о бойце, который погибает безымянным» [530]. Мандельштам пишет «Стихи о Сталине» и «Стихи о неизвестном солдате».