Глеб Морев - Осип Мандельштам - Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Антисталинская инвектива пишется Мандельштамом в момент наибольшей внешней стабилизации его социального положения. Оба принципиальных для писателя в советских условиях вопроса, которые ставила в свое время перед Молотовым Н.Я. Мандельштам, – вопрос о работе и вопрос о квартире – были решены. Литературный заработок, достающийся с трудом и с помощью протекции высоких чиновников, позволил поэту тем не менее в 1933 году приобрести – а не «получить» от ВС СП, как в 1932-м, – собственное жилье в строящемся писательском кооперативе в Нащокинском переулке (дом 5), только что переименованном в переулок Фурманова, в честь автора оцененного Мандельштамом «Чапаева» [443], жившего и умершего в 1926 году в доме 14 в том же переулке. В октябре – ноябре 1933 года Мандельштамы вселяются в новую квартиру. Написанная – а вернее сложенная Мандельштамом (и запомненная женой поэта с его голоса) – антисталинская инвектива относится именно к этому периоду: своим политическим жестом Мандельштам «изнутри» подрывал ситуацию «благополучия», чья моральная двусмысленность, видимо, обострилась для него с переездом в собственную квартиру – роскошь, доступная тогда немногим, в том числе и среди писателей. «Вокруг нас шла отчаянная борьба за писательское пайковое благоустройство, и в этой борьбе квартира считалась главным призом», – вспоминала Н.Я. Мандельштам [444]. Внимательный к контексту эпохи А.К. Гладков в записях о Мандельштаме не случайно подчеркивает, что «Пастернак получил отдельную квартиру позже» [445].

Последнее обстоятельство имеет непосредственное отношение к эмоциональной реакции Мандельштама на фразу Пастернака, сказанную во время посещения Нащокинского: «„Ну вот, теперь и квартира есть – можно писать стихи”, – сказал он, уходя. „Ты слышала, что он сказал?” – О.М. был в ярости» [446]. Ссылка жены поэта на убеждение Мандельштама, что «благополучие не служит стимулом к работе», лишь отчасти объясняет ситуацию. В контексте, когда положение Мандельштама могло в некотором отношении выглядеть более привилегированным, нежели положение Пастернака, в словах последнего мог слышаться не только «бытовой» намек на это обстоятельство, но и – что гораздо существенней – утверждение о возможной для Мандельштама связи между бытовой устроенностью и характером его творчества, о своего рода потенциальной ангажированности его поэзии внешними обстоятельствами. Для Мандельштама, в «Четвертой прозе» и в «Волке» манифестировавшего такого рода ангажированность как отличительную черту «разрешенной» литературы, такая связь была неприемлема [447]. Тот факт, что в данном случае внешние обстоятельства были особо благополучными, усугублял конфликтность ситуации. Под сомнение ставился прокламируемый поэтом «свободный выбор моих страданий и забот». Ответом на этот моральный вызов стало стихотворение «Квартира тиха, как бумага…».

В этом тексте выглядящая для стороннего взгляда привилегией новая квартира выступает в качестве враждебного поэту места, откуда «просятся вон» его вещи. Ее пространство, в котором, с одной стороны, de facto ограничена свобода автора («И некуда больше бежать»), а с другой, не обеспечена необходимая для ощущения безопасности приватность («А стены проклятые тонки») – оказывается неотделимо от навязываемой поэту извне, несвободной речи («А я как дурак на гребенке ⁄ Обязан кому-то играть»). Как и в антисталинской инвективе, среди особо болезненных тем, по которым идет спор поэта с современностью, названы две – тема казней («Учить щебетать палачей») и тема раскулачивания («колхозный бай», «колхозный лен»). Смирившаяся с казнями и с гибелью крестьянства литература, смешивающая чернила и кровь (мотив, впервые, как мы отмечали выше, появляющийся в черновиках «Волка»), напрямую связана с темой ненавистной поэту «разрешенной» словесности – «пайковых книг», то есть изданий, буквально распространяемых в обстановке всеобщего дефицита через советский спецраспределитель [448].

Собственная, рождающаяся в замкнутом квартирном пространстве и полная «мучительной злости», речь напоминает Мандельштаму о некрасовской поэтике:

Напрямую ассоциированная с гражданской традицией некрасовская тема, оставшаяся в черновиках «Стихов о русской поэзии», выходит здесь на поверхность. Как показал Омри Ронен, голос Некрасова подкреплен у Мандельштама подтекстами из его стихотворений «В.Г. Белинский», «Дешевая покупка» и «О погоде» [449]. Два последних подтекста, на наш взгляд, выглядят не слишком убедительно, между тем первый – через тему пения литературой колыбельной «баюшки-баю» – оказывается органично связан с другим, неучтенным, некрасовским подтекстом, объясняющим метафору «молотка» и дающим ключ к прочтению всего мандельштамовского текста в его связи с антисталинской инвективой и очевидными для поэта последствиями ее чтения широкому кругу лиц.