Глеб Морев - Осип Мандельштам - Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Установка Мандельштама на нетрадиционную для него аудиторию формирует поэтику антисталинского текста. Его «лубочный» характер «агитационного плаката большой действенной силы» [420](по зафиксированной на допросе в ОГПУ 25 мая 1934 года автохарактеристике поэта и характеристике Ахматовой) достигается нехарактерной для поэзии Мандельштама сниженной лексикой и образностью [421]. Соглашаясь с наблюдениями и выводами Е.А. Тоддеса, показавшего в монографической работе о стихотворении Мандельштама «его тесную связь с контекстом предшествующего творчества [поэта], особенно с „Четвертой прозой”» [422], заметим, что сама задача написания острополитического текста, оставляющего в смысле радикальности далеко позади ценимые Мандельштамом стихи Клюева «Клеветникам искусства», не могла не ощущаться поэтом как профессиональный вызов. Говоря Ахматовой о том, что сейчас необходимо писать гражданские стихи, Мандельштам добавлял: «давайте посмотрим, кто из нас с этим справится» [423].

К выбору Мандельштамом специфической стилистики и жанра, который в кругу поэта определялся как «эпиграмма» [424], может иметь отношение состоявшийся 18 октября 1933 года, во время, непосредственно предшествующее написанию антисталинских стихов, разговор с М.В. Таловым, отразившийся в дневнике последнего:

Я дал Мандельштаму прочитать написанную мною эпиграмму на А.М. Эфроса. Спросил О.Э., писал ли он когда-нибудь эпиграммы: «Никогда». Затем мы вспомнили блестящую эпиграмму Баратынского – «Эпиграмму хохотунью» [425].

Эпиграмма Талова на Эфроса не была приведена при публикации его дневника; при обнародовании дополнительных мандельштамовских материалов из архива Талова его вдова вновь уклонилась от ее полного воспроизведения, ограничившись пересказом последних двух строк как «колкости в адрес Эфроса» [426]. Полный текст увидел свет лишь в 2015 году:

Опасения М.А. Таловой понятны: эпиграмма на Эфроса, несомненно, может быть отнесена к текстам, выходящим за рамки конвенционального остроумия и содержащим оскорбительные выпады ad hominem (выслушав ее, Мандельштам недаром констатировал личную неприязнь автора к Эфросу [428]). Можно предположить, что именно в контексте обсуждения допустимой в границах жанра резкости речь зашла о метаописательном тексте Баратынского «Эпиграмма», написанном и впервые опубликованном в 1827 году:

Текст Баратынского, отмеченный употреблением простонародной и бранной лексики (егоза, урод), строится на неожиданной зооморфизации внешне «легкой» и вроде бы безобидной эпиграммы как опасно острой (окогченной), способной нанести адресату нешуточный ущерб (вцепиться в глаза) и – одновременно – имеющей самую широкую («народную») среду обитания. Характерно также, что ответ Мандельштама, заявляющего Талову, что никогда не работал в подобном жанре, имплицирует в контексте их разговора опыт создания эпиграмм такого рода как потенциально привлекательный для поэта. Текст о Сталине следует «рецептуре» Баратынского.

Представление о части имевшегося поэтом в виду «народного» круга читателей/слушателей мы можем получить из реплики Мандельштама, относящейся к только что созданной инвективе и сохраненной памятью Э.Г. Герштейн: «Это комсомольцы будут петь на улицах! <���…> В Большом театре… на съездах… со всех ярусов…» [430] Мандельштамовская локализация своего чаемого поэтически-политического триумфа (Большой театр Союза ССР – место партийных съездов и крупных собраний) заставляет исследователей (справедливо) говорить о «советских рамках», в которых поэт «мыслил антисталинскую инвективу» [431]и об общественной перспективе, в которой он видит свой текст частью повестки будущего партийного съезда (XVII, прошедшего 26 января – 10 февраля 1934 года) [432]. Между тем смысловой доминантой реплики Мандельштама является не столько указание на место будущего действия, сколько указание на его агентов – членов ВЛКСМ.

Ближайший интерпретационный контекст упоминанию «комсомольцев» дают уже сами «Мемуары» Герштейн, где (помимо цитированного нами места) комсомольцы упомянуты дважды – в связи со встреченным Герштейн в 1929 году в подмосковном санатории молодым человеком, который, «как и все хоть немного думающие в ту пору комсомольцы, был антисталинцем», и в связи со встречей с сыном Троцкого Львом в «компании комсомольцев» [433].