Глеб Морев - Осип Мандельштам - Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Как и Клюев, Мандельштам не останавливается перед тем, чтобы публично читать свои неопубликованные – и иногда заведомо невозможные в печати – вещи [379], как и тексты Клюева, они расходятся в списках, иногда – опять же, как и в случае Клюева, – попадая в официальную печать «контрабандой» [380]. То же – в смысле чтения вслух – произойдет и с антисталинскими стихами. Все большая откровенность Мандельштама в неприятии окружающей реальности (причем это неприятие, как и у Клюева, распространяется и на те «либеральные» формы и фигуры литературного процесса, которые пришли вместе с постановлением 23 апреля 1932 года) [381] не остается незамеченной писательскими кругами. Идеологическая критика симптоматично сближает его с Клюевым [382].

Если отвлечься от абсолютно несвойственной Мандельштаму «компромиссности» и «игровой» природы клюевской поэтики и жизнестроительства, то можно утверждать, что модель литературного и гражданского поведения, которую он реализует в конце 1933-го – начале 1934 года, не скрывая своего раздражения действительностью и безоглядно широко читая свою инвективу против Сталина, наследует – предельно ее радикализируя и доводя до степени самопожертвования – клюевской модели. Именно после ареста Клюева, в феврале 1934 года, Мандельштам, подразумевая, как представляется, некую «роковую очередность», скажет Ахматовой: «Я к смерти готов» [383].

В августе 1937 года, в Бутырской тюрьме, вспоминая время, предшествовавшее аресту и высылке Клюева в 1934 году, С.А. Клычков показывал:

Наши [с Клюевым] разговоры были до зевоты однотипны и крайне контрреволюционны. <���…> Разговоры эти [были] преисполнены самой безысходной мрачности. Одна страшная история шла за другой (там ребенка нашли в ватерклозете, там целую деревню с ребятами выве[з?]ли на голое место – ив этом роде). Злобой мы питались и жить нам помогала лишь надежда на гибель антихристовой власти. На интервенцию надеялись, не скрою, а не на Бога. Выход был для нас и в стихах [384].

По контексту показаний Клычкова видно, что речь идет о голоде 1932-1933 годов и его последствиях. В эти годы Мандельштам был соседом Клычкова по Дому Герцена и одним из его постоянных собеседников. Несмотря на очевидную разницу в степени неприятия советского режима – Мандельштаму были чужды «реваншистские» идеи крестьянских поэтов, связанные с вооруженным свержением советской власти, – их ужас перед бесчеловечной политикой коллективизации он, как показывают «крымские» стихи лета 1933 года, несомненно, разделял. Информация о страшных картинах раскулачивания накладывалась на собственное ощущение поэта, зафиксированное весной 1933 года в цитированном выше отчете сексота ОГПУ – «кровь льется ведрами».

Для Мандельштама ориентально окрашенная тема «враждебной человеку социальной архитектуры» и «казнелюбивых владык» [385], намеченная в «Гуманизме и современности» (1922), армянских стихах и заключающем «Путешествие в Армению» фрагменте о царе Аршаке и персидском тиране Шапухе, «неожиданно названном ассирийцем» [386], возникает применительно к Сталину уже в переданном Э.Г. Герштейн разговоре поэта с ее отцом («десятник, который заставлял в Египте работать евреев» [387]). Окончательно – по мере знакомства с (пользуясь формулировкой Авербаха в передаче Ставского) «„азиатскими методами И.В. Сталина" (в смысле жестокости, хитрости)» – она закрепляется за вождем к 1933 году. Как и для крестьянских поэтов, «выходом» для Мандельштама служат стихи: в ноябре 1933 года эта тема кульминирует в антисталинской инвективе – стихотворении о «кремлевском горце».

Только что Мандельштамом закончен «Разговор о Данте», посвященный итальянскому поэту-политику и его главному тексту, где, по словам М.Л. Лозинского, «устами обитателей загробного мира он произносит хулу и хвалу своим современникам или же сам, прерывая рассказ, обращает гневное слово к живым, к императору Альберту, к папе Иоанну, к Италии, к Флоренции, к другим городам, изобличая недостойных» [388]. «Немыслимо читать песни Данта, не оборачивая их к современности», – констатирует Мандельштам, соединяя таким образом опыт политически ангажированной поэзии Данте с актуальной для него в тот момент русской традицией «гражданской» поэзии, связанной с именем Некрасова. Новейшим примером обращения к этой традиции становятся для Мандельштама, как мы видели, стихи Клюева «Клеветникам искусства». В своем собственном творчестве он идет дальше, целиком погружая новые тексты в синхронный политический контекст.