Наум Вайман - Преображения Мандельштама [litres]

голос памяти, голос целого, и даже зрение преображается у поэта в голос и слух 208. У Данте он заимствует образ «губастых глаз»:

Дант, когда ему нужно, называет веки глазными губами 209.

Губы, как орудия поэтического голоса. Алигьери «пел… утомленными губами», а в последних стихах, когда музыку слова уже «и в слова языком не продвинуть, и губами ее не размять» 210, Мандельштам приравнивает молчание губ к убийству: «И свои‐то мне губы не любы – и убийство на том же корню…».

И «профессорская зоркость» Вергилия, проводника Данте в потустороннем мире памяти, – возможность провидеть как прошлое, так и будущее.

В «Канцоне», противопоставляя время – пространству, «край небритых гор» – «краю гипербореев», желтый цвет – красному, Мандельштам разводит по разные стороны свой мир времени‐памяти‐слуха и Россию‐пространство. В 1937‐ом, он напишет:

Эту бескрайнюю землю («измеряй меня край, перекраивай» 211) он называет «прикрепленной», т.е. он прикреплен к ней, как крепостной, и молит о том, чтобы с ней «развязаться»: «Помоги, развяжи, раздели» 212. Он бежит от этих просторов, мечтая услышать, как растут деревья, меняется мир:

А русские равнины «убиты» 214.

Иное дело «страна субботняя», гористая армянская сторона:

Город – орешек каленый, то есть имеющий крепкое и неделимое культурно‐историческое ядро, – важный образ у Мандельштама. Не «скрепы» важны, а «крепь», крепость, Акрополь. В России его нет: «У нас нет Акрополя. Наша культура до сих пор блуждает и не находит своих стен» 216. Здесь же и значимая метафора «замороженности» его собственного времени, а значит и бытия 217. Замороженным он считал русский 19‐ый век, русскую культуру вообще. И вернувшись в Москву, в бестолковую жизнь, в нечто застывшее и постылое, он сам «время свое заморозил». Да, и крови горячей не пролил, хотя грезил стать членом БО, Боевой организации эсеров, как кумир его юности Герш‐Исаак Гершуни…

Но в последнем двустишии этого стихотворения о Ереване, слышится разочарование даже в Армении, которая всетаки не страна его предков, – он сыт обманками («ничего мне больше не надо») и армянский виноград, казавшийся поначалу живым, оказался мороженным. А «виноград» для него метафора поэзии («стихов виноградное мясо»), себя же он видит «виноградной строчкой» другого, библейского эпоса.

Это о той самой книге, о Ветхом Завете. В Песне Песней, которую толкуют, как любовь Господа и народа Израиля, у народа женская ипостась, и «виноградник» любовницы – ее самое заветное место: «Как кисть кипера, возлюбленный мой у меня в виноградниках Енгедских». А любовник небесный ей отвечает: «Стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти». И Иисус сравнивает себя с виноградом: «Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец мой – виноградарь» (Ин 15, 1–5). Но Армения может только напомнить Страну Обетованную, да и сама она только слепок своего прошлого, она мертва:

Если учесть, что в Ветхом Завете соль лечебна и очистительна, составляя непременную часть жертвоприношений (и в русской традиции она суть всего, «соль земли»), то в Армении Мандельштаму не хватает соли.

Кругом глазам не хватает соли. Ловишь формы и краски – и все это опресноки. Такова Армения 219.

Для Мандельштама желтый – цвет древности, увядания, высыхания, смерти (по теории цветомузыки – минорной гаммы 221). И в этом четверостишии упоминается «ухо» (где история, там и слух). Эта связь слуха и цвета проявится и в «Канцоне». А цветовая гамма всех оттенков красного и желтого («лишь сурик да хриплая охра»), это цвет гористой южной земли: Закавказья, Эллады, Леванта, цвет глины. На глиняных табличках писали письмена первых цивилизаций, и Армения, только сощурь глаза, «выводит» мысль к библейской земле, неразрывно связанной с глиной и Книгой.