Array Сборник статей - Нации и этничность в гуманитарных науках. Этнические, протонациональные и национальные нарративы. Формирование и репрезентация

В дискурсе власти через год «после Крыма» также не осталось былых призывов обеспечить русских правами. В декабре 2014 г. В. Путин в послании Федеральному Собранию [257]говорил уже о связи Крыма с многонациональной русской нацией, а вовсе не об особой его связи с русским народом («в Крыму… находится духовный исток формирования многоликой, но монолитной русской нации и централизованного Российского государства»). В годовщину вхождения РК в РФ Президент и вовсе дезавуировал идею «русской ирреденты» и «Русской весны», объяснив присоединение Крыма известным популистским приемом растворения претензий русских в разговорах о защите интересов многонациональных русскоязычных граждан сопредельных государств. Выступая на митинге в годовщину присоединения Крыма, 18 марта 2015 г., В. Путин говорил о том, что «в отношении Крыма речь [шла]… о миллионах русских людей, о миллионах наших соотечественников, которые нуждаются в нашей помощи и поддержке». Собственный же тезис о принадлежности Крыма русским «по праву крови» В. Путин развенчал миролюбивым тезисом о том, что «русские и украинцы – это один народ» [258].

Установки власти в отношении «русского вопроса» отражают данные социологических опросов. Спустя год «после Крыма» наибольшей популярностью предсказуемо пользовалась интерпретация русской идентичности через социализацию и воспитание в традициях русской культуры (в апреле 2015 г. с таким определением соглашались 48 % опрошенных, в октябре 2014 г. – почти столько же, 50 %). Биологическая интерпретация «русскости» через кровное родство хотя и оставалась второй по значимости, но почти не наращивала популярности – с октября 2014 г. доля сторонников увеличилась с 35 до 39 %. А вот доля симпатизирующих разнообразным конструктивистским интерпретациям «русскости» выросла заметно: за полгода серьезно увеличилось число тех, кто готов зачислить в русские всех русскоязычных (на 7 %, с 29 до 36 %), всех, кто любит Россию (на 5 %, с 23 до 28 %) или сам себя считает русским (на 6 %, с 22 до 28 %) [259].

Резюмируя, нужно согласиться с С. Простаковым, что и для советской, и для постсоветской власти национализм был важным инструментом манипулирования общественным мнением (отдельного рассмотрения заслуживают властные практики «управляемого национализма», как-то курирование радикалов вроде БОРНа или привлечение националистической молодежи в проправительственные организации представителей уличных праворадикалов) [260]. Но очевидно также, что многолетнее использование властью «русской темы» превратило концепт «Русского мира» в то, что Роджерс Брубейкер называл «этничностью без групп». Условная «русскость» превратилась в «слабую идентичность», некую субстанциальную сущность, которой приписывались конкретные интересы и даже действия [261]. «Русскость» сделалась бесконечно эластичным термином, лишенным конкретного аналитического содержания, но податливого для приписывания ему многообразных конструктивистких атрибутов (прежде всего под влиянием конъюнктуры). Та же податливость конъюнктурным изменениям подчеркивала очевидную искусственность декларируемой границы между русскостью и иными культурными традициями. В случае с правами «русского населения» постсоветских республик, о защите которых упорно твердила власть, искусственность таких прав становилась очевидной на том основании, что, подобно любой идентичности времен модерна, она актуализировалась не реальностью культурного своеобразия, а приписыванием ей ограниченного набора действий и определенных социальных значений [262](применительно к русскости такими социальными значениями универсально уже выступали борьба за политические права и политическая субъектность). Одновременно, в полном соответствии с логикой «овеществления группы» (о которой писал Р. Брубейкер), используя лозунг обеспечения «русской субъектности», бизнес-деятели на ниве этнополитики [263]успешно использовали политическую фикцию единой группы для получения недолговременной, но мощной политической выгоды. В ситуации с «русским Крымом» такая реализация была однозначно успешна – по данным Левада-центра, спустя год после присоединения Крыма большинство (55 %) считали произошедшее защитой русского населения Крыма и Украины от ущемления прав [264]. А 47 %, признавая нелегитимность действий российских властей, полагали, что Россия вела себя достойно.

Но вот на вопрос о том, насколько подобные «языковые игры в русское», направленные на искусственную культурную автономизацию и замыкание русской идентичности, навязывание ей жертвенной логики самоопределения и милитаристского оборонительного дискурса, положительны для «русской субъектности», вряд ли можно ответить положительно.