Владимир Колесов - «Жизнь происходит от слова…»

И тут выступает, выдавая суть нынешней якобы интеллигенции, самая главная ее черта. Это – глухота к слову, которая бросается в глаза, и особенно в художественных текстах. Они одномерны. Попытки как-то оживить описание оказываются слишком рассудочными, за ними нет полета мысли. Они не проникают вглубь семантики слова, всего лишь «освежают форму» в искусственных конструкциях рассудка. Это касается и «концептуальной» прозы, и особенно поэзии, даже самой удачной в этом отношении (у метаметафористов, например у Жданова). Прочие просто безграмотны. Александр Солженицын специально писал о технике изобретения слов, и сам широко использовал этот прием в своем творчестве. Прием не новый, заимствован у Достоевского. Но сравните новины Достоевского и новизны Солженицына. У Достоевского словесный образ прорастает из самого слова, вот как в «Подростке»: воскликнула она проникнутым голосом; воскликнул я как опьянелый, рассказал ему один текущий анекдот – нарушенное ожидание в смысле, переоформленное слово, легкая складка во фразе, которая ударяет по восприятию, заставляя замедлить чтение. К тому же все это – слова «русского языка», отличающиеся от привычных слов «литературного языка» (соответственно это слова проникновенным, опьяненный и т. д.) А словообразование у Достоевского? Обшмыга, мечталка, обшлепница, мысленочка и пр. – обычно, как и следует из правил народного «русского языка», от глагольных корней. Неожиданно использованная приставка при причастной форме как бы соединяет в себе идею действия и качества, иногда сгущая их слитность в наречие: «промямлил он как-то выделанно, небрежно»; «может быть всего-то цены – два сломанных гроша».

Не то у Солженицына. Сравнение покажет различие не в уровне дарования (это не наша тема), а в условиях, переживаемых нами.

Верно сказано, что «задача языка как можно меньше уподоблять и смешивать, как можно тоньше различать», однако примеры самого Солженицына не всегда достигают такой цели. Листья шелестели , но – ветер шелестил листьями, заведывать — в разных местах, в разное время, но заведовать – совершенного вида глагол. В свое время споры на эту тему были острые, в раздорах по поводу заведывать/заведовать на дуэль вызывали, относительно шелестели/шелестил и фельетоны писали, но нет – кажется важным вернуться к забытому, как возвращаемся мы к старым именованиям улиц: Малая Морская, Большая Конюшенная, Краснокабацкая вместо Краснопутиловской … Русский язык не перехитришь, он свое право знает. Нельзя «как можно тоньше различать» то, что различается как можно мощно, крупно, категориально. Грамматические различия – различия родовые, суффиксы глагольного вида и способа действия нельзя напрямую сопрягать с видовыми, частными лексическими различиями. Получается в полном соответствии со смыслом «крупномасштабных действий», которые в действительности оборачиваются мизерно мелкими: чем крупнее масштаб карты, тем мельче предметы и местность на ней. Та же установка на идею вещи, а не на саму вещь. На то, как кажется, а не на то, что есть . Чтобы «не упускать различий», необходимо учитывать иерархию взаимных их восхождений от конкретного к отвлеченному, от частного ко всеобщему. А уж дарить орфографии (чисто внешнему признаку речи) такие различия и вовсе не следует.

Язык – единственная сила, которая еще осталась у нас как возможность развития культуры. Не «государственный» и даже не «литературный» (в других странах он откровенно и называется стандартным языком ), а – русский язык как система концептуальных ценностей , накопленных предками. Это та интеллектуальная сила, которая собиралась ими в течение веков в зоне, как теперь говорят, ноосферы – общего мыслительного пространства, овеществляемого в категориях и формах родного языка.

У литературного же языка есть одна особенность, которая постепенно сужает поле его деятельности. Поскольку литературный язык – язык интеллектуального действия, то в своем совершенствовании и развитии он направлен на оформление и выработку логических структур, необходимых для точных мыслительных операций. Ему не нужны символы и образы – он нуждается в терминах-понятиях. Не эмоционально-красочная, интуитивно воспроизведенная речь, а строгость сложноподчиненных конструкций, столь досаждающих школьникам в их освоении якобы «русского языка». Так мы и остаемся с упрощенными суждениями типа «Стул – это мебель», «Береза – это дерево» , или чуть посложнее, но в том же духе. Подвести вид под род – не значит все объяснить. Неосознанная устремленность к слову родового значения, с помощью которого можно понять в понятии смысл видового, все чаще приводит к заимствованию иностранного слова как самого общего по смыслу и притом лишенного внутренних связей с другими словами русского языка. В результате все конкретные, частные значения остаются в стороне, размываются в сознании и исчезают с ущербом для дела. Каждый новый термин, тем более заимствованный, добиваясь наивысшей точности, уничтожает длинный ряд коренных русских слов. Об этом писал Владимир Даль, сокрушаясь о том, что за французским словом серьезный исчезают оттенки русского восприятия серьезности: чинный, степенный, дельный, внимательный, озабоченный, вдумчивый, нешуточный и еще десятки других.