Владимир Колесов - «Жизнь происходит от слова…»

В ходе развития научных методов соотношение между диахроническим и синхроническим языкознанием диалектически перевернулось: фрагментарность и изолированность (в фактологическом отношении) исторического исследования при системном подходе к объекту со стороны синхронического исследования преобразовалось прямо противоположным образом, т. е. историческое языкознание (не без помощи типологии) стало объемно-структурным, тогда как синхронное описание позитивистски расплылось в энциклопедизме частностей. С одной стороны, это как будто показывает дополнительное распределение двух подходов к языковым фактам: синтезирующий и анализирующий время от времени меняются местами, как бы прорабатывая отдельные фрагменты системы и закрепляя достигнутые результаты; однако, вместе с тем, этот факт подтверждает и значительные внутренние резервы исторического языкознания, способного к постоянному развитию и совершенствованию. Парадокс в развитии филологии заключается в том, что, выработав идею развития раньше многих естественных наук, в XX веке, когда все естественные и точные науки взяли эту идею на вооружение, филология в лице многих выдающихся ученых стремится освободиться от влияния четвертой константы – времени.

По-видимому, теоретические расхождения в отношении к объекту, предмету и методике исследования объясняют противоречия между специалистами по синхроническому и историческому языкознанию, и притом специально в области русистики. Так ли это?

По объекту своего изучения историк языка близок синхронисту, ибо его интересует история современного русского языка, но только этот современный язык понимается им как цель и результат, а не как конкретная данность вневременного характера. Современный язык для него – только одна из системных возможностей языковой структуры, а не сама структура в ее чистом и законченном виде. По этой причине историк не абсолютизирует систему и не занимается бессмысленным коллекционированием частных фактов в надежде путем исчерпывающего их списка понять сущность явления.

Кроме того, историк в своем интересе к объекту создает не классификации разнородных фактов, а пытается осознать глубинные устремления языковой системы в связи с историей мысли и культуры: тем самым он никак не формалист (к чему склонен всякий синхронист), но он в своем исследовании идет от формы к значению, тогда как синхронист, полагая, что он знает семантику современного языка, идет от значения к форме.

Поскольку историка интересует движение мысли в языке, важно уяснить, что понимается под «движением» и что – под «мыслью». Очевидно, «мысль» – это развитие народного самосознания, ибо история – это рефлектирующая способность самосознания, и она возникла уже при достаточно сильно развитом коллективном сознании народа – носителя данного языка. Что же касается «движения», то тут может возникнуть различие между понятиями истории, развития, становления, преобразования и т. д. Современного историка языка интересует именно развитие – категория диалектики, которая означает последовательное и неуклонное преобразование системы, направленное определенными и достоверно установленными исходными основаниями структуры. Не реконструкция исходной системы (эта задача научно уже выполнена), а преобразование исходной системы отношений в направлении к нашему времени – вот задача историка языка сегодня. Все многообразие фактов, накопленных наукой к настоящему времени, дает возможность довольно точно установить последовательности изменения, кардинальные изменения в течение времени, основные тенденции развертывания системы во времени, известные «тупики развития», в которые по тем или иным причинам входили отдельные фрагменты системы в процессе развития, и т. д.

Важно и следующее расхождение между историком и синхронистом: синхронист считает принципиально познаваемым только неизменное, сохраняющееся во времени, константы структуры, данные во времени и пространстве; его интересует сущность, а не явление. Историка языка во всем сложном переплетении частных фактов также интересует сущность, т. е. категориальные явления языковой системы, однако он понимает, что сущность реально познаваема только через явление. Если воспользоваться структурными константами речемысли, можно сказать, что сознание синхрониста субстанциально: имя для него есть отражение понятия; историка больше всего привлекает глагол, отражающий сущность суждения, его опорное звено, его движение – движение мысли в том числе. У историка могут быть ошибки в определении и даже в понятии, но никогда – в точном истолковании факта. Отсюда часто возникающее подозрение в эмпиризме историка – ведь он работает с текстом, а не со словом, словарное определение ему также кажется мертвым и уж во всяком случае слишком ограниченным; он принципиально не может спрессовать мир в плоское определение – имя. Недостаток ли это историка? Нет, потому что последовательное развитие системы родного языка в определенных алгоритмах, понятое как неизбежность и закономерность, точно и объективно описанное, дает в руки лингвистов самое важное на сегодняшний день средство: прогнозировать будущее, понять то, что будет с языком завтра. А это и есть основная задача всякой научной теории.