Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

– Вы завтра поедете к Черткову, – сказал мне Лев Николаевич, – следовательно, расскажете ему про все наши похождения [44]. И скажите ему, что самое тяжелое во всем этом для меня – он. Для меня это истинно тяжело, но передайте, что на время я должен расстаться с ним. Не знаю, как он отнесется к этому.

Я высказал уверенность, что если Владимир Григорьевич будет знать, что это нужно Льву Николаевичу, то, без сомнения, он с готовностью примет и перенесет тяжесть временного лишения возможности видеться со Львом Николаевичем.

– Как же, мне это нужно, нужно! – воскликнул Лев Николаевич. – Да письма его всегда были такие истинно-дружеские, любовные… Я сам спокоен, мне только за него ужасно тяжело. Я знаю, что и Гале (жене Черткова) это будет тяжело. Но подумать, что эти угрозы самоубийства со стороны Софьи Андреевны – иногда пустые, а иногда – кто их знает? – подумать, что может это случиться! Что же, если на моей совести будет это лежать?.. А что теперь происходит, для меня это ничего. Что у меня нет досуга, или меньше – пускай!.. Да и чем больше внешние испытания, тем больше материала для внутренней работы.

21 июля доктора уехали из Ясной Поляны, а 22 июля Л. Н. Толстой подписал на пне, в лесу около деревни Грумонт (Угрюмая), тайное завещание, которым все права литературной собственности на свои сочинения предоставлял формально младшей дочери Александре Львовне. В особой же, составленной Чертковым и утвержденной им «сопроводительной бумаге» к завещанию, подтвердил, что делает В. Г. Черткова фактическим распорядителем всего своего литературного наследия. Гольденвейзер и Сергеенко, а также молодой «толстовец» Анатолий Радынский (из дома Чертковых), который совершенно не знал, что он подписывает, подписали завещание в качестве свидетелей. После смерти Л. Н. Толстого Тульский окружной суд утвердил это завещание. Это-то и было то, чего добивался и чего больше всего желал Чертков. Это-то и было то самое «ужасное», самое «страшное и непоправимое», чего так боялась Софья Андреевна и близкое наступление чего она как бы инстинктивно предчувствовала. Это-то и было смыслом борьбы между Софьей Андреевной и Чертковым [45].

Драма продолжалась. Да как же ей было и не продолжаться, когда тот единственный финал, которым она могла и неминуемо должна была закончиться, еще не наступил?!

Софья Андреевна бушевала. Возможно, что она прочитала в дневнике Льва Николаевича запись от 22 июля: «Писал в лесу». Что писал? Уж не завещание ли? Если да, то она, во всяком случае, ничего не выяснила относительно содержания этого завещания. Догадки, одна хуже другой, мучили ее. И вот она воевала против Черткова, страстно и горячо схватывалась и спорила с Александрой Львовной, убегала в парк, к пруду – «топиться», прибегала даже к выстрелам из револьвера-«пугача» в своей комнате, чтобы смутить покой Льва Николаевича, устраивала старику-мужу допросы, подслушивала, подглядывала за ним [46]и т. д.

От нее не отставала и противная сторона. Женщины – А. К. Черткова, Александра Львовна, О. К. Толстая, совершенно чуждая семье В. М. Феокритова – только тем и занимались, что сплетничали о Софье Андреевне. Рассказам о ее выходках и благоглупостях конца не было. И чем этих выходок и благоглупостей истеричной женщины было больше, тем больше радовались женщины «здоровые», не истеричные.

27 июля В. Г. Чертков обратился к Толстому с письмом 42, в котором утверждал, что все сцены, происходившие перед этим в Ясной Поляне, имеют одну определенную цель. Цель эта «состояла и состоит в том, – писал он, – чтобы, удалив от вас меня, а если возможно, и Сашу (Александру Львовну. – В. Б.), путем неотступного совместного давления выпытать от вас или узнать из ваших дневников и бумаг, написали ли вы какое-нибудь завещание, лишающее ваших семейных вашего литературного наследства; если не написали, то путем неотступного наблюдения за вами до вашей смерти (!) помешать вам это сделать; а если написали, то не отпускать вас никуда (!), пока не успеют пригласить черносотенных врачей (!), которые признали бы вас впавшим в старческое слабоумие (!) для того, чтобы лишить значения ваше завещание».

Нагромождением ужасов (неотступное наблюдение до смерти, вынужденное заключение в Ясной Поляне, объявление впавшим в слабоумие!) совсем непроницательный и здесь просто недалекий Чертков, опасаясь, видимо, что дело с завещанием может еще «сорваться», собирался, должно быть, напугать великого старца. Но он не имел успеха. «Положение, не только хочу думать, но думаю, – отвечал ему Лев Николаевич, – не таково, как вы его представляете, то есть дурно, но не так, как вы думаете» 43.