Елена Полякова - Николай Рерих

Гербарии, сбор полезных растений, лекарственных растений, излечивающих раны и опухоли, прогоняющих бессонницу. Недаром Рерих в Петербурге так интересовался рассказами о лечении «тибетского врача» Бадмаева: теперь он везет горные травы и степные травы в свой институт, пересылает их в Париж и Мичиган: пусть объединятся исследователи в стремлении избавить человечество от болезней. Самому художнику полезнее всего многокилометровые походы, воздух степи и гор, запах трав и костра, ночлеги под огромными звездами. Китайские пути снова приводят в Биасу, к двухэтажному дому над кипящей рекой.

Здесь хорошо работается. Летом приезжают сюда ученые, художники, хоть дорога достаточно долга: поездом, автомобилем, пешком вдоль реки, по склону — до дома.

Почту приносит бегун-почтарь, он вооружен копьем, он трубит в рожок, чтобы все знали о его прибытии. «Нью-Йорк таймс» доходит через месяц, долго идут многочисленные письма и книги. Они идут из Нью-Йорка, из Риги, из Ленинграда, из Парижа, из Праги.

Радуют вести из России; радуют издания своих книг, книг Юрия в Америке и Европе; радует большой том — монография о Рерихе, изданная в 1939 году в Риге. Огорчает статья Бенуа об этой книге.

Соратник по заседаниям «Мира искусства», по сохранению российских древностей обрушивается на издателей и авторов статей — Вс. Иванова и Э. Голлербаха, ставя им в вину малую фактологию и большую преувеличенность значения живописи Рериха, превращение исследования — в гимн.

Суждения и оценки авторов рижской монографии действительно были подчас преувеличенны и односторонни:

«Рерих…

Это имя уже давно стало обозначать целый космос, творческой волей художника вызванный к жизни… Мыслеобразы Рериха — иначе нельзя определить его картины — суть прорывы в космос…» ( Э. Голлербах ).

«Петр Великий открыл миру окно на запад.

Рерих открыл миру окно в Россию, окно на Восток» ( Вс. Иванов ).

Но Бенуа не только возражает против подобных «мыслеобразов» книги. Он недоброжелателен вообще к деятельности «гималайского отшельника» и относится к ней достаточно иронически:

«Считается вообще, что гордыне Рериха нет пределов, что главной движущей силой, заставляющей его неразрывно сочетать личное творчество (и весь сопряженный с этим труд) с каким-то мировым мессианством (требующим еще больших, несравненно больших усилий), — что этим мотором является тщеславие. Такое мнение сильно распространено, и оно даже вредит серьезности успеха Рериха…

Скажу откровенно, мне лично все это мессианство Рериха не по душе, и главным образом потому, что оно, с моей точки зрения, даже мешает Рериху-художнику исполнять свою главную, свою настоящую, свою художественную миссию. Лозунги, написанные на знамени этого мессианства, самые почтенные, и я особенно сочувствую тем, которые сводятся к словам „мир и благоволение“. Но почему-то мне не верится, чтобы можно было чего-либо достичь в проведении такой „программы“ посредством всего того, что возникло благодаря общественной деятельности Рериха. Я вообще не верю ни в какие конференции, пакты, лиги, речи, юбилеи и апофеозы…

В книге о Рерихе очень много говорится именно о том благотворном действии, которое искусство оказывает на мировую душу, на умиротворение человечества, на всякое осеменение и процветание Добра. Против приписывания таких свойств искусству я не спорю, но я ощущаю внутренний протест, когда оба апостола Рериха начинают видеть в совокупности его общественной деятельности и художественного творчества какое-то могущественное целительное средство против современных грехов и ужасов. Очень замечательное, очень талантливое, подчас очень красивое творит Рерих; иные из его картин овеяны подлинным чувством поэзии, они приближают к нашему сознанию вещи, далеко от нас отстоящие и в пространстве, и во времени, и в мысли, но при всем том им присущ один недостаток, и этот грех я не могу иначе охарактеризовать, нежели словом „импровизация“.

В большинстве случаев это поверхностные схемы, это удачные выдумки, это „подобия откровений и видения“, но это не „органические образования, живущие собственной жизнью“, это не вечные и не великие создания человеческого духа. На произведения Рериха приятно смотреть, ими любуешься, во многие из них вложено чудесное чувство природы (особенно хороши его ранние русские пейзажи, в которых столько трогательной меланхолии и столько искренности), но ни одна картина Рериха не является „существом самодовлеющим“ — той целостностью, которой являются иные фрески Рафаэля, иные картины Рембрандта или Сандро.