Игорь Грабарь - Репин

Такое же восторженное письмо о портрете Стасов посылает Третьякову 18 марта в ответ на телеграмму его оставить портрет за ним как купленный заглазно, лично у Репина, еще накануне:

«Дорогой, дорогой, дорогой Павел Михайлович, поздравляю вас с чудной высокой жемчужиной, которую вы прибавили теперь к вашей великолепной народной коллекции! Портрет Мусоргского кисти Репина одно из величайших созданий всего русского искусства. Что касается сходства, — все друзья-приятели, родственники покойного Мусоргского не перестают дивиться — просто живой Мусоргский последнего времени. Что же касается художественной стороны дела, то послушайте вот что: вчера с утра я привез портрет на Передвижную выставку, и все наши лучшие художники, прибывавшие мало-помалу в течение дня в помещение выставки и заходившие в „комнату художников“, в один голос трубили славу Репину! Около 5 часов дня я с панихиды Мусоргского в 3-й раз вчера заехал еще раз туда же, чтобы поторопить выставление портрета (так как рамку некогда делать теперь, то картину просто задрапируют черным сукном или коленкором) и что я нашел? В глубине комнаты я увидел Крамского, сидящего на стуле, спиной к нам, придвинувшегося прямо, — почти лицом к лицу к портрету, пожирающего его глазами и словно ищущего отпечатать его у себя в голове. Когда мне удалось поднять его со стула, он обратился ко мне со словами восторга: „Это невероятно, это просто невероятно!“» И Стасов повторяет восклицание, вложенное им в уста Крамского, в своей статье [6] .

А. Ф. Писемский, писатель. 1880. ГТГ.

Стасов был, конечно, прав, выделяя именно данный портрет среди всех ему современных и расценивая его как некое чудо из чудес. Восторги Стасова еще лишний раз свидетельствуют о его необычайном критическом чутье, особенно если вспомнить, что его голос был единственным в тогдашней критике, да и среди художников, ибо никто, кроме Крамского, недооценил изобразительную и живописную силу «Мусоргского».

Крамского взорвало бесцеремонное опубликование его восторгов, и он протестовал в печати против некоторых выражений, которые находил неточными. Статью нашли бестактной и Третьяков [7] и сам Репин, пославший ему горячий разнос из Москвы. «Статью в „Голосе“ о портрете Мусоргского мне прочел прежде всего актер М. И. Писарев на сеансе со Стрепетовой. Места, касающиеся меня, он читал с восхищением, а мне эта статья не понравилась; она похожа на рекламу, страдает преувеличенностью и сильным пристрастием» [8] .

Многие ли из авторов — писателей, музыкантов, артистов, художников — способны были отнестись к дифирамбам знаменитого критика так, как отнесся к ним Репин? Что такое непомерное восхваление портрета показалось бестактным Третьякову, это понятно: не потому, что слишком перехвалили Репина, а потому, что одновременно явно умаляли величие Крамского, которого он всегда ставил как портретиста выше себя…

Но сколько надо было иметь скромности, сколько деликатности и даже нежности в отношении к своему бывшему учителю, чтобы, создав такой шедевр, как портрет Мусоргского, говорить, что похвалы ему страдают преувеличенностью и похожи на рекламу.

Н. Н. Ге, художник. 1880. ГТГ.

То исключительное, необычайное, что вылилось в этом портрете, — явление несколько иной природы, чем те — даже редкие — достоинства, которые отмечаются в случаях особенных удач то в живописи портрета, то в остроте характеристики, то в мастерстве кисти. С этой меркой к портрету Мусоргского подходить не приходится. Он не поражает ни певучестью красок, особенно счастливо сочетающихся, ни виртуозностью техники, и все же он поражает всякого, умеющего читать в природе и способного разбираться в передаче этой природы живописцем. Мусоргский написан не так, как все портреты Репина до этого времени и как все лучшие портреты того времени вообще. Обычно художник отправляется от какого-то своего идеала и, стоя перед натурой, уже заранее предвкушает тот или иной прием, тот или другой подход к натуре, при помощи которого он перенесет воспринимаемое им впечатление на свой холст. Иной раз его увлекает передача этой натуры при помощи широких, горячо и нервно бросаемых на холст мазков, в другой раз ему хочется дать образ спокойный, любовно и детально разработанный, в третий раз ему грезится Тициан, потом Веласкес, а там Манэ. Каждый раз между глазом художника и натурой есть еще неосознаваемая им некая вуаль; чем она прозрачнее, тем результат работы выше, чем она гуще заслоняет природу, тем произведение хуже. Всматриваясь внимательно в портрет Мусоргского, приходишь к выводу, что он один из немногих на свете, возникших при полном отсутствии этой вечной заслонки: никакой вуали, даже самой прозрачной. Репин был в таком счастливом трансе, что в те немногие часы, когда, по собственному признанию, он «развлекался и работой и всякими разговорами с покойным», весь внешний и внутренний облик его друга сам собою, под ударами его кисти, перевоплощался в его образ, проектируясь извне на холст. Вот тут-то и имела место та магия искусства, которой овладел наконец Репин и которая отличает великого мастера от подражателя и эпигона, та самая, которой в такой необычайной степени владели любимцы Репина — Веласкес и Франс Гальс [9] .