Эдуард Надточий - Топологическая проблематизация связи субъекта и аффекта в русской литературе

Между полюсами титанического и технического располагается мир форм мимезиса, человеческий театр. Пароходовладелец, играющий обходчика, бывший попечитель учебного округа, играющий Ефрема Сирина, обыватель, играющий старого революционера, поэт, играющий в Вергилия. На этом фоне отдельной линией проходит театр — самая неудачная и неправдоподобная из всех форм жизненной театральности: актёры, играющие актёров. Человеческая жизнь предстаёт перед нами непрерывным усилием мимезиса. Здесь мы видим преемственность от ивановской модели. Однако, в отличие от Иванова, мимезис этот связан с механической предрасчисленностью и повторяемостью уже виденного и уже слышанного. Часы с боем — отождествлённые в одном месте с Паяцем — служат символом такого синтеза в романе. И всякий раз происшествие с часами служит в романе порогом для перехода за пределы расчисленной жизни.

Курилов платит за это потерей своей трубки — метонимического знака своей титанической природы. Её крадёт приручаемый им беспризорник — представитель тех самых будущих поколений, ради которых откладывает он свою жизнь по оси идеологического прошло-будущего. Иронический Леонов таким образом не только поручает беспризорнику (в вымышленном мире Пролетарского Океана подобные ему, между прочим, испортили всю благостную картину будущего, наплевав автору и Курилову на шляпы) кастрировать Прометея, но и ставит под сомнение всю куриловскую идею оправданности мира жизни в будущих поколениях. А затем механический мир убивает и его самого, познавшего другое измерение жизни — скальпелем на операционном столе. Титаническое присутствие эпохи идеологических мифов разламывается под собственной тяжестью, два измерения не способны совместиться, аффект не вмещаем в человеческое измерение, замкнутое идеологической онтологизацией. Взгляд Леонова не только ироничен, но и пессимистичен. В этом он — следует за Ивановым.

Наибольший интерес представляет, однако, топологическая устроенность романа — то, что согласно его названию, есть «дорога на океан». Дорога на Океан есть, прежде всего, дорога к географическим пределам железной дороги, политначальником которой является Курилов. Он мечтает доехать на конечный пункт своей Волго-Ревизанской дороги, чтобы увидеть океан. По идее, это должен быть Тихий Океан, но описание дороги (уводящей куда-то в среднюю Азию) и целый ряд других знаков не вяжется с такой географической определённостью. Курилов, кстати, так и не может доехать до океана, пересекая огромные пространства. Позволю себе предположить, что это движение по расположенной среди степей дороге и образует сам географический океан — тот же самый континент-океан, о котором толковали евразийцы. Поэтому бесконечность пути к нему и носит актуальный, внутри себя законченный характер.

Но у дороги на океан есть и другое измерение: оно связано с совместными путешествиями автора и Курилова в будущее, к точке мировой революции, основные события которой, согласно моде того времени, происходят в индийском океане и Юго-Восточной Азии. И итоговое всемирное государство просто так и называется — Океан (как и его столица). Этим воображаемым путешествиям Курилов посвящает свой редкий досуг, именно оттуда он черпает смысл и энергию своих действий. Эти две дороги на океан для Курилова тесно связаны: «реальный» океан существует для него только в воображении, Океан будущего для него куда более реален в своей непреложности осуществления. Но тем самым выявляется скрытая у евразийцев особенность их топологии: пространственность географическая — лишь функция от утопического конструирования пространств предвместимости человека. Горизонталь протяжённости подчинена вертикали, но это не вертикаль отношений с небом, но вертикаль отношений с некоторым концептом готового будущего. Подчинение это, как выявляет Леонов, заставляет сам поток времени распадаться на две формы: утопическое временение, в котором есть прошлое и будущее, но отсутствует настоящее (этот модус Леонов называет «потомок смотрит в прошлое») и временение жизненное, в котором есть только настоящее, только переживание актуального момента (поцелуя, боли, тоски, утраты…). Этот второй тип временения, проводящий трансгрессивную границу между пространственностью географической и утопической, открывается под знаком бытия-к-смерти. Переживание настоящего даётся Курилову только на пороге смерти, только в работе сознания смертельности своего недуга. Весьма не случайно, что его болезнь — почти цитата из «Смерти Ивана Ильича»: Курилов так же болен раком почки. В этом измерении бытия-к-смерти нам открывается ещё одна сторона океана, которая евразийцам с их родовыми иерархиями была просто закрыта — то самое греческое его понимание как границы между пространством жизни и пространством смерти. Океан как трансгрессивная граница пространства жизни вторгается в сцепленность географического и воображаемого, давая размерность собственно человеческому измерению: Курилов-человек, а не партийный деятель, не элемент большой машины, открывается нам и себе только в бытии-к-смерти.