Константин Богданов - Переменные величины. Погода русской истории и другие сюжеты

Мне хотелось бы верить, что мои друзья и коллеги, помогавшие или попустительствовавшие мне в исследовательских усилиях, в той или иной степени разделяют ту же надежду. Список тех, кому я должен выразить свою признательность за их подсказки, советы и доброжелательную критику, рискует стать слишком длинным, но в нем непременно должны значиться Екатерина Изместьева, Дарина Папиашвили, Анна Разувалова, Наталья Скрадоль, Катриона Келли, Валерий Вьюгин, Евгений Добренко, Александр Панченко, Кевин Платт, уделявшие мне свое время и внимание там, где преимущественно писалась эта книга, – в России, Германии, Англии и Японии 43. Ее публикацией в «Новом литературном обозрении», как и прежде, я благодарно обязан Ирине Прохоровой.

В историко-языковом отношении слово «контекст» предшествует всем известным на сегодняшний день терминологическим инновациям с постпозитивным словообразовательным формантом «-текст». Латинские существительные textus и contextus образованы от причастий прошедшего времени страдательного залога (Part. Perf. Pass.) однокоренных и синонимичных глаголов texo и contexo – плету, тку. Слова textum и contextum, обозначавшие нечто «сплетенное», «сотканное», «связанное воедино» (а в субстантивированном значении: «ткань», «полотно», «сеть», «паутина»), приобрели расширительное значение связи слов и предложений уже в Античности. Семантическая иерархия формирующихся при этом понятий образуется не сразу, но обнаруживает определенную специфику уже у классических римских авторов, употребляющих слово «текст» для указания на композиционную и стилистическую упорядоченность элементов внутри высказывания (предопределившую, в частности, общераспространенную в европейской культуре «текстильную» метафорику речи и письма) 44, а «контекст» – для указания на связь речи и каких-либо внешних к ней, как формальных, так и содержательных, обстоятельств 45. О том, насколько широко понимались последние, можно судить, в частности, из «Ораторского наставления» (Institutio oratoria) Квинтилиана, использовавшего в нем слово «контекст» в одном случае для обозначения интонационной целостности риторического периода 46, а в другом – в рассуждении о том, что биография складывается как из слов, так и из поступков 47.

Терминологизация самих слов textum и contextum сопутствует их субстантивации, но о строго понятийном словоупотреблении в подобных случаях говорить, впрочем, еще нельзя. Правильнее считать их метафорами, еще сохранявшими этимологически прозрачную связь с исходными для них глаголами даже в тех сочинениях, которые, казалось бы, дают основания судить о складывающейся специфике их дисциплинарной целесообразности. Так можно было бы думать – и пример Квинтилиана здесь мог бы отчасти рассматриваться в качестве доказательного, – что стимулом к терминологизации понятий «текст» и «контекст» послужила теория и практика античной риторики. Между тем применительно к собственно античной риторической традиции этого не наблюдается: в дошедших до нас сочинениях о правилах ораторского мастерства использование этих слов единично, и при этом они никогда не обсуждаются в качестве терминов – и это на фоне того, что одной из главных особенностей античной риторики выступает ее чрезвычайно детализованный терминологический аппарат 48.

Главной причиной интересующей нас терминологизации стала не риторика, но герменевтика – т.е. не правила использования устной и письменной речи, но правила ее понимания. В ретроспективе филологии как науки о текстах зарождение практик такого понимания оправданно связывается с античной культурой – прежде всего, с работой александрийских и римских комментаторов древних авторов – и, конечно, небезразлично к той же античной риторике. Формирование института профессиональных читателей и переписчиков, выступающих в роли посредников между обществом и удостоенными сохранения текстами, до известной степени оправдывает и те внешние аналогии, которые обнаруживаются при сравнении античных «филологов» с писцами-соферами Древнего Израиля, еврейскими раввинами, исламскими шейхами и муллами, индийскими брахманами, буддийскими, конфуцианскими и даосскими мудрецами 49. Но при всех сходствах в этих случаях есть и существенное отличие: античная филология в своем первоначальном виде представляет собой в большей степени критику текста – традицию атитезы, атрибуции, чем традицию герменевтики. Развитие собственно античной филологии стимулируется при этом не столько приоритетами канонизации (как это имеет место в восточных культурах), а ценностями соперничества, спора и дискуссии – традицией, которую Ян Ассман удачно обозначил риторическим понятием «гиполепсис» (υ‘πο´ληψις, букв. «подхватывание»), обозначавшим в практике рапсодического агона продолжение исполнения с того места, где остановился предыдущий певец, а в риторике – отсылку к сказанному предыдущим оратором (в расширительном значении «гиполепсис», по Ассману, подразумевает отношение «к текстам прошлого в форме подконтрольной вариативности», «принцип, по которому начинают не с начала, а с подхватывания и присоединения к предыдущему, с включения в уже идущий процесс коммуникации») 50. В целом же формирование теории , ставящей своей целью выработать методики интерпретации текста, относится уже не к античной, а к христианской культуре и первоначально связано с интерпретацией священных текстов.