Елена Волкова - Религия и художественная культура - худой мир лучше доброй ссоры

Исторически очевидно, что освобождение русской культуры (в частности, религиозно-философской и художественной мысли Серебряного века) в период гласности расчистило путь для религиозной свободы.

«Сейчас уже мало кто не знает знаменитого горбачевского mot, сказанного в ответ на вопрос журналиста: «Не могли ли бы Вы одним словом определить, что сломало хребет советской системе?» Он, не задумываясь, произнес, — «Культура!», — вспоминает двадцать лет спустя Анатолий Черняев (помощник Михаила Горбачева по внешнеполитическим вопросам): «Позже Горбачев поясняет, чтo он имел в виду: несмотря на репрессивную принудительную идеологию, абсолютную цензуру, официальную ложь, которая пронизывала общественную жизнь, импульс великой русской культуры (а советская власть не могла себе позволить «отменить» ее совсем) был настолько силен, что под ее воздействием выросли целые поколения людей, способных понять несовместимость тоталитарных порядков с культурой, составлявшей стержень российской нации. Они-то и стали инициаторами слома тоталитаризма с помощью Перестройки. Замысел ее, с точки зрения исторической, ее глубинная философия и целеполагание состояли как раз в том, чтобы, реабилитировав полностью великое наше культурное наследие, положить именно культуру, в самом широком смысле этого понятия, в основу всей жизни общества: в политике, в экономике, в партии, в государственном строительстве и в административном аппарате, в армии, в человеческом общении, во внешних связях, в межнациональных отношениях, в повседневном поведении граждан… во всем! В этом была суть «духовности Перестройки», ее, если хотите, идеология.» [7] [7] Анатолий Черняев. Погубленная духовность, "Свободная мысль", 2006 г., № 4,

Такая духовно-просветительская интерпретация перестройки — яркий пример мифотворческой реконструкции, явно преувеличивающей философский и культурный потенциал политического лидера и предлагающей легенду о сознательном целеполагании в процессе, в котором превалировало стихийное освобождение духа культуры, часто вопреки воле и тем более замыслу государственной власти. Для Льва Толстого этот миф мог бы стать еще одним примером ложной претензии исторической личности на управление историей. Но этот миф возник не на пустом месте: он показывает, сколь велика была тогда энергия освобожденного слова, ставшего независимой политической силой, но так, к сожалению, и не положенного «в основу всей жизни общества».

«Архитекторы перестройки», либеральные коммунисты, признавали религию как часть национальной культуры. В 1986 году пересмотр государственной политики в отношении религии и прав верующих начинается с публикаций в СМИ о Русской церкви как хранительнице народной культуры и духовности. Неожиданные торжества по поводу тысячелетия крещения Руси открываются 2 июня 1988 года в Академии художеств СССР выставкой "К 1000-летию русской художественной культуры". В самом названии выставки и в каталоге очевидна советская установка на восприятие церковного искусства вне его религиозного содержания, при которой религиозные аспекты даже древнерусской культуры умалчивались или трактовались как исключительно эстетические (слово «эстетический» в таком контексте становилось синонимом «атеистический»).

Позднее Русская православная церковь, став частью официальной культуры, сама заявит о себе как хранительнице народного и классического культурного наследия, в чем можно усмотреть историческую инерцию или иронию, поскольку при советском режиме эстетическая ценность церковной художественной культуры была ее единственным «оправданием»: храмы и иконы, если не уничтожались, то сохранялись как памятники искусства и «народного творчества».

10 июня 1988 года в Киеве открывают памятник Нестору, автору летописного свода "Повесть временных лет". В тот же день в Москве в Большом театре состоялся торжественный акт и большой праздничный концерт, посвященные 1000-летию «введения христианства на Руси». Впервые советское «культурное мероприятие» государственного масштаба посвящено религиозному событию, в рамках которого официальный концертный церемониал с легкостью переходит из советского канона в церковный и на двадцать лет становится моделью православных торжеств, с тем лишь отличием, что они включают в себя церковные хоры и песнопения, сохраняя при этом фольклорную и классическую составляющую, а порой включая эстраду и советские «песни о главном».