Елена Волкова - Религия и художественная культура - худой мир лучше доброй ссоры

Наиболее яркой в художественном отношении была ленинградская религиозная поэзия (журналы "37", "Северная почта" и др.), представленная такими именами, как Виктор Кривулин, Олег Охапкин, Александр Миронов, Елена Шварц, Сергей Стратановский, в творчестве которых, как отмечает Михаил Берг, «только Серебряный век предстает в виде слоя несомненных авторитетов и при этом святых мучеников, легитимирующих своих наследников — неофициальную ленинградскую литературу, триада прошлое-настоящее-будущее оборачивается дихотомией прошлого в виде Серебряного века, олицетворяющего потерянный рай, золотой век, испорченный утопией настоящего, и освобожденный в проекте будущего.(…)

Будет: памятник Сергий Булгакову, улица имени Шпета,

Сквер народный Флоренского, Павла.

Остановка. Хрипит репродуктор невнятное. Где мы?

На бульваре Бердяева.

(Кривулин)». [3] [3] Берг М. Неофициальная ленинградская литература между прошлым и будущим. Доклад на Межународном конгрессе (ICCEES World Congress) в Берлине (2005)// http://www.mberg.net/prbud/

Литература Гулага подчеркивала стойкость верующих людей (которых Варлам Шаламов называл «религиозниками») в жесточайших условиях тюрьмы. Религиозный лагерный роман «Отец Арсений» (воспоминания очевидцев о мученическом подвижничестве православного священника в сталинских лагерях) воспринимался как символ духовного противостояния народа, оказавшегося в «египетском плену». Лагерная поэзия отца Глеба Якунина подчеркивала святость «зэковской робы» как символа религиозной свободы, не запятнанного лакейством официальной церкви: Завещание (Ыныкчан, Якутия, 1984)

Тем, кто будет класть меня в гроб,

Я завещаю, чтоб

Не облачали

Меня в иерейские

Ризы,

В которых уже не обличали,

Служили Богу без риска,

В почти ливрейские,

В которые дули лишь легкие бризы.

Но душу мою облегчите —

Тогда меня облачите

В Зекову робу

Грубую.

В родной спецодежде

Одной лишь надежде

Предам себя, когда пойду в

утробу

Гроба я. (…)

Зоя Крахмальникова в своей лагерной прозе рассматривала тюрьму в традиции христианской теодицеи как воплощение мира, порабощенного злом, как «совершенную модель советского тоталитаризма» (посланного Богом за вероотступничество) и как крестный путь, ведущий к освобождению и спасению души. [4] [4] Крахмальникова З. Слушай, тюрьма! — М., 1995. Демократию же она видела как «дитя христианства, провозгласившего непревзойденную ценность человеческой личности, ее Божественной свободы, направленной к свершению добра, чести и справедливости». [5] [5] Там же, с.134.

Таким образом, в религиозном андеграунде сложились основные ретроспективные и футурологические модели развития страны, которые позднее получат развитие в условиях свободы: идеализация дореволюционной России, монархизм, теократия, обновленное христианство и христианская демократия.

Политические разногласия андеграунда сглаживались общим противостоянием советскому режиму и обострились в начале 1990-х с обретением свободы.

Перестройка обернулась бумом «возвращенной» и «задержанной» литературы — в первую очередь Серебряного века и лагерной прозы. Современная литература, растерявшаяся в условиях гласности и значительно уступавшая в художественном и духовном отношении литературе возвращающейся, отошла на второй план. Колоссальная читательская аудитория (тиражи толстых журналов доходили до миллиона) погрузилась преимущественно в начало ХХ века, что содействовало дальнейшему формированию ретроспективного типа общественного сознания.

Православные патриоты консервативного толка в качестве авторитета выбрали Ивана Ильина как идеолога «национальной диктатуры», имя которого встало в один ряд с Алексеем Хомяковым и Константином Леонтьевым, большую же часть мыслителей Серебряного века объявили обновленцами и еретиками. Ссылки на Вл. Соловьева, Дм. Мережковского, Н.Бердяева, С. Булгакова, П.Флоренского стали знаком принадлежности к либеральному крылу. И хотя позднее патриарх Алексий II объявил русскую религиозную философию частью церковного наследия, русских философов не преподают в церковных учебных заведениях и с негодованием осуждают на секциях церковных Рождественских чтений. [6] [6] У Майи Кучерской есть забавная фацеция о священнике, который «больше просто утешал своих чад и говорил с ними о Владимире Соловьеве и Павле Флоренском. (…) Когда он умер, ему так и не нашлось замены, потому что больше никто из батюшек Флоренского и Соловьева не читал»./ Кучерская М. Современный патерик, М., 2005, с.128. В академической гуманитарной среде Серебряный век, напротив, на двадцать лет утвердился как основной объект научного исследования.