Григорий Гуковский - Слово о полку Игореве

Мы шли по Университетской набережной. Был сильный мороз, который на открытых просторах Невы и ее набережных всегда сопровождается лютым ветром, и от него не спасает никакая самая теплая шуба. <...>

Гуковский пытался найти какое-либо историческое оправдание тому, что происходило в стране. «Вы ничего не понимаете, – сказал он нам, – ведь это поворачивается колесо истории!» Я довольно сердито сказал ему, что колесо не останавливается и будет поворачиваться дальше. «По нашим костям!» – добавила моя спутница.

Мы расстались, так и не найдя общей точки. Больше мы его не видели»*.

* Там же.

Мне довелось обсуждать этот эпизод с Ильей Захаровичем Серманом и его женой, Руфью Александровной Зерновой, в Иерусалиме. Ветки абрикосового дерева свисали на балкон. Вдали была видна гробница пророка Самуила. «Но неужели такой умный человек, как Гуковский, не понимал, что на новом витке истории ему уже нет места?» – спросил я. – «Нет, не понимал», – почти хором ответили оба моих собеседника.

Вероятно, в человеке есть что-то, что сильней любого, самого сильного ума. Летом 1949 г. Гуковского арестовали. 2 апреля 1950 года он умер в тюрьме.

Учебник «Русская литература XVIII века» подвел итоги пятнадцатилетних исследований Гуковского в этой области. Разумеется, даже с безграничными познаниями автора, невозможно было успешно написать обо всем, и главы книги неизбежно неравноценны. Так, достаточно бесцветной выглядит первая глава, посвященная литературе петровской эпохи – периоду, которым Гуковский никогда специально не занимался и где его возможности были дополнительно стеснены существованием высказываний Сталина о Петре.

Вторая глава «Кантемир, Тредьяковский» была написана Л. В. Пумпянским, пожалуй, крупнейшим, наряду с Гуковским, исследователем литературы XVIII столетия. Его часть книги написана превосходно, хотя, пожалуй, она несколько сложней и требует больших специальных знаний, чем остальные главы. За пределами учебника основной сферой научных интересов Пумпянского в XVIII веке было творчество Ломоносова*. Наверно, можно пожалеть, что ему не досталась соответствующая глава и в учебнике, ибо Гуковскому она скорее не удалась. Социологическая четкость, пусть даже и огрубленная, которая определяла суждения о Ломоносове в «Очерках...» 1936 года, сменилась здесь невыразительными рассуждениями о народном и возрожденческом характере гения Ломоносова, выдержанными вполне в духе правдинской передовицы, на которую Гуковский постоянно ссылается.

* См.: Пумпянский Л. В. К истории русского классицизма (Поэтика Ломоносова)// Контекст, 1982. М.: Наука, 1983. Пумпянский Л.В. Ломоносов и немецкая школа разума//ХVIII век. Сб. 14. Русская литература XVIII – начала XIX века в общественно-культурном контексте. Л.: Наука, 1983.

Зато с четвертой главы, посвященной любимцу Гуковского Сумарокову, и, может быть, вообще самой сильной в книге, автор как бы обретает дыхание. Глубина мысли и блеск изложения снова возвращаются к нему. Конечно, и здесь многое устарело, и прежде всего это относится к безусловно детерминированным временем создания учебника оценкам деятельности государственной власти. Гуковский решительно отказывает ей в каком бы то ни было созидательном потенциале. Его суждения, скажем, о екатерининской политике выглядят сегодня односторонними и поверхностными. Драма императрицы, мечтавшей о великих преобразованиях, вынужденной лавировать, преодолевая сопротивление среды, сумевшей провести целый ряд масштабных и успешных реформ, но так и не решившейся приступить к исправлению самых главных язв русской общественной жизни, подменена упрощенными инвективами в адрес реакционного и коррумпированного режима.

Конечно, Гуковский писал не учебник истории, но при политизированности и социологизированности его взгляда на литературу смещенными оказываются характеристики многих писателей. Ему оказывается трудно, если не невозможно, оценить общественную позицию авторов, близких к трону, например Державина или Петрова, не говоря уж о самой Екатерине, напротив того, мера оппозиционности, скажем Фонвизина, Капниста или Николева, а скорее всего, и Княжнина, оказывается существенно преувеличена.

Не могло за шесть десятилетий не появиться и уточнений фактического порядка. Остановимся, например, на некоторых атрибуциях и датировках..

Так называемая девятая сатира Кантемира, о которой пишет Л.В. Пумпянский, скорее всего Кантемиру вообще не принадлежит и, безусловно, была написана не в , 1731 году, а в 1738 году*. Почти наверняка не был фонвизинским текстом и пресловутый «ранний "Недоросль"», в действительности представляющий из себя позднее подражание Фонвизину**. Что касается фонвизинского «Бригадира», то он, по-видимому, был написан не в 1766 году, как сказано в учебнике, а в 1769 году***. В последнее время были высказаны серьезные сомнения в том, что Радищев участвовал в журнале «Беседующий гражданин» и, в частности, в атрибуции ему «Беседы о том, что есть сын отечества».