Михаил Берг - Литературократия

Вслед за Бартом, предложившим рассматривать литературу по двум ведомствам — «истории, в той мере, в какой литература является институцией» и «психологии, в той мере, в какой литература является творчеством» (Барт 1989: 211–212), и в отличие от него, актуальность литературного проекта мы рассматриваем в пространстве двух измерений: 1) непосредственно литературной функции и 2) психо-исторической координаты 22 , фиксирующей или не фиксирующей принципиально новые психо-исторические черты человека письменного (то есть одновременно объекта и субъекта письменной культуры) 23 . Использование этого критерия актуальности позволяет увидеть процессы дифференциации различных этапов становления письменного проекта революции, конкретных практик и способов перераспределения и присвоения власти.

Симуляционная природа проекта новой эстетической организации общества (соответствующего любым революционным трансформациям, но в России воплощенного наиболее радикальным способом) предполагала не только изменение и частичное уничтожение прошлого и границы между настоящим и будущим, но и антропологическую переделку человека. Интерпретация России как пространства, наиболее соответствующего теории симулякров Бодрияара, характерна для многих современных исследователей (см., например: Эпштейн 1996). Хотя симулятивное искусство представляет «определенную опасность, связанную с замалчиванием исконных проблем взаимоотношения между индивидуумом и обществом» (Постмодернисты 1996: 22), однако сегодня представляется более актуальным не столько выявление симуляционных функций гиперреализма, сколько определение реальных возможностей антропологической перестройки, предпринятой утопическим реализмом. Антропология и русская литература, всегда предлагавшая не только новые модели будущего (см. об этом, например: Нива 1995а), но и новые модели человека, мало изученная тема 24 . Русская литература советского периода представляет собой один из наиболее радикальных и последовательных экспериментов антропологического изменения посредством масштабного письменного проекта, проведенного в наиболее благоприятных для этой программы тоталитарных условиях, но антропологические ожидания — ожидания появления «нового человека» — соответствуют всем переломным периодам мировой культуры 25 .

Хрущевская «оттепель» (и в частности, менее строгие, по сравнению со сталинским временем, издательские рамки 26 ) отчетливо обозначила инновационную бедность тех литературных стратегий, которые были адаптированы полем советской литературы и потом долгое время интерпретировались как его высшее и последнее достижение. По сравнению с синхронными явлениями мировой культуры («новый роман», театр абсурда, проза Борхеса, Беккета, Набокова etc) литература «шестидесятников», ориентированная на продолжение традиций, в контексте мировой практики давно интерпретировавшихся как вариант «массового искусства», оказалась тупиковым продолжением проекта утопического реализма. Одновременно стали более отчетливы масштабы психо-исторических изменений, произведенных в результате осуществления письменного проекта революции; читательские ожидания провоцировали процесс репродуцирования приемов утопического реализма, приспособленных для решения таких задач, как «восстановление разорванной связи времен» и приобщение к опыту русской культуры XIX века, превратившейся у «шестидесятников» в еще один источник утопических представлений 27 .

Однако разочарование в результатах «оттепели» (усиленное возможностями знакомства с отдельными явлениями мирового актуального искусства, а затем и такими новыми теориями искусства, как антиэссенциалистская философия искусства [М. Вейц, В. Кенник и П. Зифф], институциональная теория искусства Д. Дикки, Т. Бинкли и др., позже постструктурализм и т. д.) явилось причиной появления разнообразных и более радикальных практик (здесь прежде всего необходимо упомянуть «лианозовцев» — Е. Кропивницкого, Я. Сатуновского, Вс. Некрасова, практика которых предвосхитила многие приемы «московского концептуализма» [см., например: Лианозовская группа 1998], а также Вл. Казакова, Ю. Мамлеева, А. Кондратова). Некоторые из этих практик, не получившие легитимного статуса в поле официальной литературы, впоследствии интерпретировались как постмодернистские. Однако если период зарождения постмодернизма на Западе более или менее определен концом 1950-х — началом 1960-х 28 (хотя и здесь, стремясь расширить рамки, подчас к «постмодернизму (resp. постструктурализму) относят психоанализ Ж. Лакана, прозу Набокова и Борхеса и даже философию Ницше» 29 ), то русский постмодернизм до сих пор остается открытым понятием. Наиболее часто русский постмодерн рассматривают не как практику, соответствующую вполне определенным западным явлениям, а как общеинтеллектуальный дискурс противостояния некоей совокупности приемов, тематизируемых столь же открытыми понятиями, как «классика», «модерн», «соцреализм» и т. д (см., например: Парамонов 1997, Дубин 1994, Гройс 1995). На некорректность переноса «чужих категорий „постмодерна“ на общество, не прошедшее (а в некоторых аспектах даже не вошедшее) в фазу собственно „модерности“» (Дубин 1994: 288) указывают многие исследователи. Поэтому вопрос о границе между русским постмодернизмом и модернизмом остается открытым. Жан-Франсуа Лиотар разделял постмодернизм и модернизм по такому принципу: «хотя оба периода фрагментарны, в модернизме присутствует момент ностальгии и, естественно, утопии <���…>. Постмодернизм принимает семантическую необходимость различных стилистических слоев как естественное явление и отвергает момент ностальгии по однозначности и целостности дискурса» (Постмодернисты 1996: 98). Сегодня, однако, сам термин «постмодернизм» все чаще объявляется некорректным применительно к философии и искусствоведению 30 ; еще менее оправданным является его применение к русской литературе, но, чтобы не создавать терминологическую путаницу, мы будем пользоваться термином «постмодернизм», хотя везде, где он в дальнейшем будет появляться, его имеет смысл прочитывать как «так называемый постмодернизм». Потому что явления, традиционно покрываемые этим термином, остаются, и вне зависимости от того, что в данном случае теоретическое осмысление отстает до сих пор от мировой практики, такие хрестоматийные для европейского и американского постструктурализма темы, как «конец литературы», «смерть автора», приемы деконструкции, работа с чужими стилями (которые рассматриваются как один из вариантов ready-made) и т. д., ставшие актуальными и для русской литературы в 1970-1980-х годах, должны быть уточнены.