Валерий Мильдон - Санскрит во льдах, или возвращение из Офира

Во — вторых, еще смысл этой метафоры: не в нас дало, не мы причина того, что с нами происходит; мы — страдальцы, жертвы слепых сил, бесполезно им противостоять; единственный выход — царь — спаситель, все нынешние правители куплены дьяволом, творят его волю, пекутся об иноземцах (иноземец — образ врага, часто беса). «Но есть, есть Божий суд!..» Явится подмененный царь и наведет порядок.

Легенда воспроизводится из столетия в столетие, меняются только детали, но в сущности она одна и та же, и ее следы легко разыскать в общественно — политическом сознании русских даже конца 90–х годов XX столетия, когда не раз и не два высказывалась мысль, будто руководители страны (повторяю, чередовались лишь имена) Куплены иноземцами, исполняют волю сатаны — этакие «подменен — ные цари» — и по таковой причине должны быть смещены, чтобы дать власть «истинному царю», он‑то и осуществит, наконец, чаемое многие сотни лет — приспособит Небесный Град для земных нужд.

Этому положению можно дать двоякое объяснение. Или имеем дело с очень медленно меняющимся общественным сознанием, которое в течение столетий пользуется одними и теми же доводами и очень слабо реагирует на перемены вокруг. Или причина в ином (хотя обе они могут сочетаться) — в извечной необходимости некой утопии, принимающей всего — навсего своеобразные черты, в зависимости от национального исторического и психологического опыта.

С этим гипотетическим наблюдением перехожу к писателям XVIII столетия — к литературной утопии, так сказать, в чистом виде: у нее есть авторы, она достаточно осознана и пишется с безусловно продуманными намерениями, для которых литературная форма нередко служит лишь средством, что, конечно, сказывается на художественном качестве текста. При этом социально — политическая систематика создателей утопий выступает отчетливо, и о ней, как правило, можно судить без оговорок и с полной определенностью.

Русские писатели XVIII в. использовали форму утопии для изложения социальных и политических взглядов, литературная материя, похоже, их не занимала.

Несколько черт присущи всем утопиям XVIII столетия, едва речь заходит о государственном устройстве. Одна из них — монархическое правление. В «Сне» А. П. Сумарокова (1759) государь «всех подданных своих приемлет ласково и все дела выслушивает терпеливо» [1] Цит. по: Русская литературная утопия. М.: Изд — во Моск. ун — та, 1986. С. 33. В даль нейшем РЛУ. .

«Всех» и «все», разумеется, метафора, привлекательная с двух точек зрения. Во — первых, можно предположить, исходя из контекста, изображенный порядок зеркально не совпадает с порядком реальным: государь не всех подданных приемлет и не все дела выслушивает. «Зеркальность» — типологический признак жанра, и в сочинениях русских авторов XVIII в. он подан лишь очень незамысловато. Во — вторых, всех и все — эта всеобщность устойчива в литературной русской утопии и сохраняется до конца XX столетия. В — третьих, внимания, занятого всеми и всем, не хватает на каждого, и отдельный человек, его дела, — то, что является реальным основанием живой общности, — не попадает в число объектов, его словно нет.

Отсутствие отдельного лица в жизни утопического общества — еще одна черта русской утопии XVIII в.

Но не так ли в утопиях западноевропейских, например в известнейшем сочинении Л. С. Мерсье «Год две тысячи четыреста сороковой» (1771)? Поясняющая часть заголовка гласит: «Сон, которого, возможно, и не было». Сказанному о Сумарокове почти без комментариев соответствует и роман Мерсье: монархия, отсутствие интереса к отдельному лицу. Не есть ли качества, отмеченные как свойственные русской утопии, попросту жанровые? Многое говорит в пользу такового предположения. Историк писал о книге французского романиста:

«Ошибка… Себастьяна Мерсье… заключалась в том, что он считал, будто этот мир будущего не изменит своих масштабов. Будущее он видел в оболочке настоящего, бывшего у него перед глазами, т. е. Франции Людовика XVI» [2] Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм XV‑XVIII вв. Т. 1: Структуры повседневности. М., 1986. С. 591. .

Поставив вместо Мерсье Сумарокова, а вместо Людовика XVI — Елизавету Петровну, получим характеристику романа русского писателя. Совпадения простираются и дальше, вплоть до отсутствия у обеих вещей ярких литературных достоинств. И все же именно у французского автора проступают черты художественной антропологии — мысль о судьбе отдельного человека. Воображаемый герой III тысячелетия произносит: «Нам удалось сочетать то, что казалось почти непримиримым, — благоденствие государства с благоденствием частных лиц» [3] Мерсье Л. — С. Год две тысячи… Л., 1977. С. 141. .